Соnze E. Buddhism: Its essence and development. N. Y., 1959.
Шиппи Том А. «Толкин и Исландия: филология зависти»
Одно из наиболее распространённых мнений о Дж. Р. Р. Толкине гласит, что в своей художественной прозе он стремился создать «мифологию для Англии». Сам он такой конкретной фразы, возможно, никогда и не произносил, но всё же не раз высказывал нечто очень похожее. Так, в одном из писем, написанных после публикации «Властелина Колец» или «Hringadróttins saga»1, он пишет, что «поставил перед собою задачу, самонадеянность которой полностью осознавал с трепетом душевным а именно возродить для англичан эпическую традицию и даровать им собственную мифологию». [1] В другом, более раннем письме он заявляет более обстоятельно:
« некогда (с тех пор самонадеянности у меня поубавилось) я задумал создать цикл более-менее связанных между собою легенд от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки [ ], цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей, Англии».2 [2]
Здесь и далее: непосредственно под абзацами даются примечания переводчика. Авторские примечания приводятся в конце текста согласно нумерованным линкам, взятым в квадратные скобки.
Это письмо было написано в 1951 году, когда «Властелин Колец» ещё не был ни издан, ни хотя бы принят каким-либо издателем, в то время как «Сильмариллион» уже был предложен к изданию и твёрдо отклонен. Теперь мы знаем, что в 1951-м году Толкином уже был выстроен основной корпус сказания, простирающегося от космогонии (ранние части «Сильмариллиона») и до эпоса («Властелин Колец»). Он отказался от мысли посвятить эти работы «стране моей, Англии», но вполне вероятно, что основным побудительным мотивом их создания был мотив национально-мифологический.
В этом своём стремлении он, конечно, был вовсе не одинок, хотя предшественники опередили его на добрую сотню лет. В 1835-м Якоб Гримм создал свою немецкую мифологию, а чуть раньше Николаи Грюндтвиг1 сотворил даже две (1808 и 1832) различающиеся версии мифологии скандинавской, и оба они действовали, исходя из сходных патриотических побуждений. При этом Толкин столкнулся с проблемой, или, точнее, сразу с двумя проблемами, которые у двух его предшественников стояли не так остро. Первая заключалась в том, что почти ничего из древней английской дохристианской традиции или соответствующих мифов не сохранилось: не существовало никакой древней английской Эдды. Не было в Англии и никого подобного Йоуну Арнасону2 или хотя бы чего-нибудь, вроде Haus- und Kindermärchen3 Гриммов. К тому времени, когда собиратели народных сказок добрались до Англии, там не осталось почти ничего, что можно было бы собирать. Однако на Британских островах так дело обстояло не всюду к примеру, братьями Гримм в 1826 был издан их собственный перевод Irische Elfenmärchen4 Томаса Крокера. Но Толкина никогда не заботили национальные чувства британцев или кельтов: он был патриотом Англии, потому это ему не пригодилось. В цитированном уже выше втором письме он пишет:
« Меня с самых юных лет огорчала нищета моей любимой родины: у нее нет собственных преданий (связанных с ее языком и почвой), во всяком случае того качества, что я искал и находил (в качестве составляющей части) в легендах других земель Разумеется, был и есть обширный артуровский мир, но при всей его величественности он не вполне прижился, ассоциируется с почвой Британии, но не Англии; [также] артуриана не только связана с христианством, но и явным образом его в себе содержит. В силу причин, в которые я вдаваться не буду, это мне кажется пагубным».
2 Jón Árnason (1819–1888) всемирно известный собиратель исландского фольклора: легенд и сказок.
3 Haus- und Kindermärchen (нем.) бытовые и детские сказки.
4 Irische Elfenmärchen (нем.) ирландские волшебные сказки.
Элемент ревности или зависти присутствует и в записках, написанных Толкином, вероятно, в 1917 году, где он заявляет, говоря о самых ранних версиях «Сильмариллиона»:
«Таким образом, именно у англов [
т. е. англичан] сохранились правдивые предания о фэери1, о которых Iras и Wealas [ирас и веалас: древнеангл. «ирландцы» и «валлийцы»] рассказывают небылицы».2 [3]
2 Перевод этого фрагмента из черновиков Толкина цитируется по изданию: Дж. Р. Р. Толкин. История Средиземья. Том II. Книга утраченных сказаний, Часть II / Под ред. К. Р. Толкина. Перевод неформальное творческое объединение ТТТ (TolkienTextsTranslation), под общей редакцией С. Таскаевой. М.: ТТТ, 2002.
Толкину крайне необходимы английские мифы, легенды, волшебные сказки, но их не существует. Он отказывается заимствовать что-либо из кельтской традиции, которую расценивает как чуждую. Так что же делать? Естественным выходом оказываются заимствование из древнеисландских сказаний, которые, по филологическим причинам, он не расценивает как инородные. англ. fairy-stories или сказки о волшебном народе.
Была, однако, и ещё одна проблема, заключавшаяся в том, что на протяжении всей своей жизни Толкин был верующим христианином и принадлежал (в отличие от Гримма и Грюндтвига) к римско-католической церкви. Можно с полной уверенностью сказать, что верующему христианину не должно быть никакого дела до восстановления языческих мифов и создания некой альтернативной мифологии. Есть лишь один истинный миф христианский, и он не терпит никаких конкурентов, поскольку, как известно из первой заповеди, «Да не будет у тебя других богов, кроме меня». Таким образом, если первый из поставленных мною вопросов звучит «КАКИМ ОБРАЗОМ мог Толкин создать мифологию для Англии?», то вторым должен стать «ЗАЧЕМ ему вообще понадобилось её создавать?» Сначала детальный ответ на второй вопрос.
Сегодня, позабыв очень многое, легко пренебречь тем влиянием, которое оказала на научный мир древнескандинавская литература, открытая заново из исландских источников между семнадцатым и девятнадцатым веками. История этого влияния частично описана, к примеру, д-ром Воном в его книге «Викинги и викторианцы»1, но началось оно, конечно, ещё до Викторианской эпохи.
Я не в состоянии привести более полный, чем у других, перечень, но в качестве основных поворотных моментов этого влияния могу назвать: исследование Оле Ворма «Руны: древнейшая датская литература »1 (1636), основанное на манускриптах, подготовленных Магнусом Олавссоном из Лаувы2; доставку епископом Брюньольвом Свейнссоном [Brynjófr Sveinsson] манускрипта Codex Regius3 «Поэтической [или Старшей] Эдды» в Копенгаген в 1662; Antiquitatum Danicarum de Causis Contemptæ Mortis a Danis adhuc gentilibus libri tres ex vetustis codicis & monumentis hactenus ineditis congesti4 (1689) Томаса Бартолинуса; Monuments de la mythologie et de la poésie des Celtes et particulierement des anciens Scandinaves5 (1756) Малле [Mallet], перевод Томасом Перси текстов Малле под названием «Северные древности»6 (1770) и принадлежащие уже самому Перси «Пять фрагментов рунической поэзии, переведенные с исландского»7 (1763). Кроме того, известный мне неполный перечень основных факторов этого влияния не способен ответить на вопрос, благодаря чему «Поэтическая Эдда», «Прозаическая Эдда» Снорри Стурлусона, Krákumál8 и даже fornaldarsögur9, оказались настолько привлекательными. Приведу, очень кратко, три причины, которые, насколько понимаю, повлияли как на стремление самого Толкина воссоздать утраченную английскую мифологию, так, возможно, и на сходные побуждения подобных ему воссоздателей.
2 Magnús Óláfsson of Laufás в XVII в. один из переводчиков исландских саг на латынь.
3 Codex Regius или «Королевский кодекс» пергаментный список, получивший название «Поэтическая [или Старшая] Эдда», ныне предположительно датируемый второй половиной XIII в.
4 «Датские древности о причинах презренной смерти, дошедшие до нас в трех книгах, собранные по старым сводам и памятникам, до сих пор ещё не изданные».
5 «Памятники мифологии и поэзии кельтов и, в частности, древних скандинавов».
6 Thomas Percy's translation of Mallet as Northern Antiquities (1770).
7 Thomas Percy «Five Pieces of Runic Poetry, translated from the Islandic Language» (1763).
8 Krákumál «Кракумал» или «Речи Краки», повествующие о смерти конунга Рагнара Лодброка, жившего задолго до 1000 г., которым ориентировочно датируется время создания этой песни.
9 Fornaldarsögur (исл.) «Саги о древних временах».
Причина первая древнескандинавская мифология на удивление потешна. Я не хочу сказать «комична». Точнее будет забавна. Главный герой скандинавского мифа, Тор, сплошь и рядом оказывается объектом осмеяния, что совершенно непредставимо по отношению к Зевсу или Юпитеру. Вспомните, как он, переодетый во Фрейю, пытается возвратить свой молот в Þrymskvida1, заданный там же вопрос гиганта:
Hví eru öndótt augu Freyju?
Þykki mér ór augum eldr brenna2
Svaf vætr Freyja átta nóttum,
svá vas honóð fús í Jötunheima.3
2 Отчего столь ужасны глаза дивной Фрейи?
Пламя, привиделось мне, пылает в её очах!
3 Не было сна у Фрейи долгих восемь ночей
Оттого так пылают глаза её негаснущей страстью по Йотунхейму.
Вспомните Тора, изо всех сил старающегося осушить в доме Утгарда-Локи рог, второй конец которого опущен в море, или как он пытался оторвать от земли кота, являющегося в действительности «Мировым змеем, всю землю обвивающим». Такого никогда не услышишь о Геракле. Но есть множество и других примеров. «Кракумал» завершается словами Рагнара Лодброка hlæjandi skal ek deyja1, а в другой версии его смерти в ormgarðr2 его последние слова gnyðja munu grísir ef galtar hag vissi «прознав о смерти старого борова, поросята захрюкают». Но если gnyðja3 безусловно, вульгарное слово, то «поросята» забавная форма именования Ívarr hinn beinlausi4 и Sigurðr orm í auga5. Ничего подобного не встретишь в «Энеиде» Вергилия.
2 Ormgarðr (исл.) змеиный ров.
3 Gnyðja (исл.) ворчать, хрюкать
4 Ívarr hinn beinlausi Ивар Бескостный, один из героев
5 Sigurðr orm í auga Сигурд Змей В Глазу, о котором в упомянутой чуть выше «Пряди» сказано: «У Сигурда было бельмо на глазу, и казалось, что змей смотрит из его зрачка, и поэтому его называли Сигурд Змей в Глазу».
Однако эти вульгарные или забавные формы изложения мифической или героической истории никоим образом не рассчитаны на то, чтобы принизить статус скандинавских богов или героев, а, скорее, наоборот. И скандинавская сага и эдда вполне допускают обращения и возвышенные и выспренние, в чём можно убедиться по Völuspá1 или Sólarljóð2. Забавное, героическое и возвышенное мирно соседствуют друг с другом и на страницах «Введения в древнеисландский», изданного Гордоном [E. V. Gordon] в 1927 г., в «Предисловии» к которому выражена особая признательность Толкину. Книга эта, несомненно, создавалась в то время, когда Толкин и Гордон тесно сотрудничали, общаясь как коллеги в Лидском университете в середине 20-х годов прошлого века. По сути, я склонен полагать, что эта книга прекрасно демонстрирует вторую причину привлекательности древнескандинавской литературы для научного мира: будучи достаточно забавной, она не в меньшей степени пренебрегает традиционным правилом хорошего тона о недопустимости смешивания разных стилей высокого, среднего и низкого: смешивания, являющегося общеизвестной исконно английской чертой. Собственно, именно она и сделала Шекспира неприемлемым для Вольтера, однако древнескандинавская литература обеспечила этому английскому недостатку славную родословную. (Позволю себе отметить, en passant3, что в этом своём «Введении» Гордон даёт странно составленное описание битвы при Стикластадире4, в высшей степени «бестактное» и в чём-то напоминающее мне финал «Герплы»5.)
2 Sólarljóð или
3 Еn passant (франц.) между прочим.
4 Битва при Стикластадире [Stiklastaðir], состоявшаяся в 1030 г., место последнего сражения и гибели Олава Харальдссона Тóлстого (или Святого), ранее завершившего крещение Норвегии, начатое его родственником Олавом Трюггвасоном. Жестким подавлением сопротивления со стороны местных вождей Олав Святой заслужил ненависть большинства тогдашнего населения Норвегии и был фактически изгнан. Проведя некоторое время в Новгороде во владениях Ярослава Мудрого, он со своей дружиной вновь возвратился на родину, где и погиб в сражении при Стикластадире.
5 Gerpla (или «[Песнь] о героях», 1952) антивоенный роман исландского писателя Халльдоура Кильяна Лакснесса (р. 1902; лауреат Нобелевской премии по литературе за 1955 г.). Основой для «Герплы» послужили «Сага о названных братьях» и «Сага о святом Олаве».
Ну, а в качестве третьей причины значительного влияния древнескандинавских мифов на европейских ученых и на Толкина, я назвал бы то обоснование, которое дается в них героизму. Пожалуй, наиболее удивительным из образов древнескандинавской мифологии для христиан является идея Рáгнарёка Армагеддона, в котором одерживает победу зло. Толкин очень интересовался этой идеей, в чём можно убедиться по его комментариям к
«Именно сила северного мифологического воображения, столкнувшегося с этой проблемой, поставила чудовищ в центр, отдав им победу, но не славу, и нашла насколько эффективное, настолько же и ужасающее решение в голой воле и отваге. «Абсолютно неуязвимое как любая работающая теория», оно оказалось настолько мощным, что когда более старое южное [то есть, классическое] воображение поблекло даже в литературной орнаментике, северное обладает силой некоторым образом возродить свой дух даже в наше время. Оно способно работать, как это произошло даже с goðlauss1 викингами, и в отсутствии богов: воинский героизм как самоцель. Но нам следует помнить, что создатель «Беовульфа» ясно сознавал: награда за героизм смерть». [4]
Необходимо также отметить, что Толкин, занимавшийся всем этим как раз в начале Второй мировой войны, был, к тому же, ещё и очень обеспокоен могуществом этой идеи: он понимал, что идеал, представленный концепцией жертвенного героизма, может быть использован и в целях обратных, как это и произошло в действительности несколькими годами позже в ходе целенаправленного культивирования Götterdämmerung1 лидерами нацизма. Однако благодаря этому же идеалу формировался образ героической добродетели, способной существовать и вызывать восхищение вне рамок христианства. В некотором отношении древнескандинавская «концепция отваги» могла быть расценена даже как этически превосходящая концепцию не только классическую, но даже и свойственную христианскому мировоззрению, в которой для того же требовалась готовность к добродетели без ожидания какого-либо последующего вознаграждения. Людям надлежало сражаться с чудовищами, потому что это их долг, а не потому, что можно было рассчитывать на поражение чудовищ или победу богов. На фоне глубокого разочарования, охватившего после 1918 года Западный мир и в особенности Англию, древнескандинавская мифология выглядела защищённой от неуверенности в себе именно потому, что у неё и не было никакой веры в себя.
Таким образом, в ответ на свой вопрос, ЗАЧЕМ Толкину понадобилось изобретать новую мифологию, я мог бы сказать, что ему, как Гримму или Грюндтвигу, очень хотелось создать мифологию, которая выглядела бы национальной и не отождествлялась с иудео-христианством. К тому же он ощущал, что древняя скандинавская мифология являла собою образец того, что можно назвать «добродетельным/незамутнённым язычеством», диким и варварским1. Он чувствовал собственное несовершенство и уже готовился к обращению к этой мифологии, но был ещё охвачен отчаянием и разочарованием, свойственными большей части постхристианской литературы XX столетия. Он отстаивал свое право творить мифологию и в длинном стихотворении, названном им
2 Mythopoeia (от греч.) «Творение мифов».
3 Sigurðarkvida hin nýja (исл.) «Новая песнь о Сигурде».
4 Guðrúnarkviða hin nýja (исл.) «Новая песнь о Гудрун».
Теперь я должен вернуться к первому из своих вопросов: КАК Толкин мог создавать свою новую «мифологию для Англии», не имея англоязычного материала для работы? Ответ, по сути своей, оказывается достаточно простым. Толкин исповедовал то, что мы назовём Уловкой Лидского университета, применяемой на практике и до сих пор и состоящей в том, чтобы исходить из утверждения, будто в действительности скандинавская литература является английской: во-первых, потому что и оба эти языка, и обе культурные традиции являются родственными с точки зрения филологии, а во-вторых, потому что когда-то в отдельных районах Англии, включая Лидс, коренные жители разговаривали на скандинавском так же естественно, как и на английском. Стихи «Старшей Эдды», возможно, были написаны не на английском, но, вероятно, были написаны в Англии. В любом случае, возможно, они написаны по-английски. Грим Йоунсон Торкелин1 утверждал, что «Беовульф» написан на древнеанглийском, который, подобно древнеисландскому, является просто диалектом древнедатского: poema danicum dialecto anglosaxonica. Грюндтвиг согласился с ним, заметив, что все эти языки являются всего лишь диалектами древнескандинавского. Гримм, конечно, не соглашался, настаивая, что английский язык был исконно германским формой Plattdeutsch2, так а чего вы ожидали? Ему в середине XIX века ответил Гисли Бриньольвссон3, настаивавший, что в действительности английский язык происходит от южноскандинавского, а не от западногерманского. Последняя работа копенгагенского профессора Георга Стефенса4 называлась «Er Engelsk en tysk sprog?»5, и его ответом было «Нет»! Тем не менее, вопрос этот остается спорным и по сей день. Но давайте просто скажем себе, что это легко и филологически допустимо представлять древнеисландский как древнеанглийский, и при этом убедим себя, будто нечто, вымышленное вами, когда-то существовало в действительности: это и будет тем, что неоднократно проделывал Толкин.
2 Plattdeutsch (нем.) нижненемецкое наречие.
3 Gísli Brynjólfsson (1827–1888), исландский историк и филолог.
4 George Stephens (1813–1895) выдающийся датский рунолог и переводчик-исследователь саг; в 1855–1893 гг. профессор Копенгагенского университета.
5 Er Engelsk en tysk sprog? (исл.) «Является ли английский язык диалектом немецкого?»
Свидетельства этому можно обнаружить, начиная с самых ранних его проб в беллетристике, написанных им, возможно, ещё в 1917-м, но изданных только семьдесят лет спустя. В этих ранних набросках «Сильмариллиона» Толкин создаёт пантеон Валар, являющихся своего рода полубогами, или демиургами, но обладающими сверхъестественными способностями, намного превосходящими человеческие. Подчиняются Валар Эру, Единому, являющемуся всемогущим Богом, о котором они прекрасно осведомлены. Валар можно назвать асами1, приспособленными к христианству. Так, один из Валар, воинственный Тулкас, выглядит копией описанного у Снорри бога войны Тюра, в то время как само имя Tulkas очень сходно с предположительно раннегерманской формой скандинавского слова tulkr, «толмач; глашатай», получившего в среднеанглийском значение «воин». Таким образом, как можно заметить, слово «tolke» является английским, но произведено оно от скандинавского tulkr, при том что оба они произошли от одного и того же корня *tulkas [«переводить, толковать, объяснять»], потому в действительности скандинавский и английский суть один язык. Таким же образом Толкин довольно опрометчиво включает приведенное Снорри описание Вальхаллы [Valhöll] в раннюю версию собственной мифологии (позднее оттуда исключенное как чрезмерно воинственное), в то время как истинным источником всех его мифологических преданий стала, похоже, идея о существовании эльфов или álfar. Я не буду особо задерживаться на этом, зная, что эту тему собирается поднимать д-р Гуннелл2. Упомяну лишь, что опять в высшей степени невнятные и зыбкие описания ylfe, встречающиеся в древнеанглийских текстах, вполне достаточные, чтобы показать, что в раннем английском языке существовали и это слово и это понятие, оказываются слишком общими для того, чтобы принять описания как Снорри Стурлусона, так и, полагаю, датских и норвежских средневековых баллад.
2 См.
Однако, возможно, наиболее разоблачительным аспектом ранней мифологии Толкина является его попытка объяснить, как он обрёл её. Как филолога его никогда не удовлетворяло простое обладание сказанием: кроме собственно текста ему было необходимо выяснить ещё и линию его передачи. Как так получилось, что только «у англов сохранились правдивые предания о фэери, о которых ирас и веалас рассказывают небылицы»? Ответ Толкина выглядел следующим образом: мифология эльфов была поведана ими некоему древнему англичанину, носившему имя Ottor (не Ohthere, безусловно не английское, не Óttarr, определённо не исландское, но Ottor, которое можно отнести и к тем, и к другим). Этот Ottor был отцом Хенгеста [Hengest] и Хорсы [Horsa], легендарных основателей Англии, потому он должен быть именно англичанином. Но не тут-то было, поскольку Хенгест, как известно, был ютом1, уроженцем полуострова Ютландия и потому датчанином. И вновь не тут-то было, потому что с точки зрения Толкина юты того времени были глубоко враждебны датчанам, и «Беовульф» повествует, в частности, о ютландско-датско-английском противостоянии. Да, но кем же был Хенгест [Hengest] или Хеньйест [Henjest], как неизменно называл его Толкин, настаивавший на палатализации, т. е. смягчении произношения? Пустяки, не ломайте голову. Его отец Оттор, носитель истинной традиции, был предком англичан, будучи сам скандинавом. А первого человека в мифологии Толкина звали не Аск [Askr], как он именуется в «Прорицании вёльвы», а Эйск [Æsc] то же имя, но с английской палатализацией. Англичане получили историю правильную, кельты получили историю искажённую, а скандинавы единственные, кому посчастливилось помнить её. Переведите с древнескандинавского или древнеисландского назад, на древнеанглийский, ведь всё это, в конце концов, один и тот же язык и всё будет OK.
Манипуляцию, подобную этой, Толкин проделал не только в «Сильмариллионе», но, в той или иной степени, и в более известных и популярных трудах, таких как «Хоббит» и «Властелин Колец». В качестве наиболее бесспорного примера можно рассмотреть имена гномов в «Хоббите» в порядке их появления на пороге жилища Бильбо Бэггинса: Двалин, Балин, Кили, Фили, Дори, Нори, Ори, Ойн, Глойн, Бифур, Бофур, Бомбур, Торин Оукеншильд сын Трайна сына Трора, потомок Дьюрина и родственник Дейна,1 всего восемнадцать имен, включая одно прозвище, а девятнадцатым, конечно, будет имя «Гэндальф». И, разумеется, не может быть никаких сомнений по поводу того, откуда они явились. Явились они из раздела Dvergatal2 «Прорицания вёльвы», который я приведу в версии Снорри:
Нии, Ниди, Нордри, Судри,
Аустри, Вестри, Альтьов, Двалин,
Нар, Наин, Нипинг, Даин,
Бивур, Бавур, Бёмбур, Нори,
Ори, Онар, Оин, Мьёдвитнир,
Виг и Гандальв, Виндальв, Торин,
Фили, Кили, Фундин, Вали,
Трор, Троин, Текк, Лит, Вит …
Хар, Хугстари, Хледьольф, Глоин,
Дори, Ори, Дув, Андвари,
Альв, Инги, Эйкинскьяльди.3 [5]
2 Dvergatal (исл.) «Перечень гномов».
3 Nýi, Niði, Norðri, Suðri,
Austri, Vestri, Alþjófr, Dvalinn,
Nár, Náinn, Nípingr, Dáinn,
Bífur, Báfur, Bömbur, Nóri,
Órinn, Ónarr, Óinn, Miöðvitnir,
Vigr og Gandálfr, Vindálfr, Þorinn,
Fíli, Kíli, Fundinn, Váli,
Þrór, Þróinn, Þettr, Litr, Vitr
Hár, Hugstari, Hléþjófr, Glóinn,
Dóri, Óri, Dufur, Andvari
Álfr, Ingi, Eikinskjaldi.
Здесь представлены семнадцать из девятнадцати имён, а Дурин [Dúrinn] упоминается всего несколькими строками выше как предок гномов, как он упомянут и у Толкина. Тем не менее, Толкин не просто скопировал «Перечень гномов» или воспользовался приведенными в нём именами. Он, судя по всему, исследовал этот перечень, отказываясь воспринимать его, как поступает большинство ученых, в качестве бессмысленного или непостижимого ныне набора слов, а вместо этого задался целой вереницей вопросов по поводу приведенных там имён. Что, например, делает в этом списке «Гандальв» [«Gandálfr»], если вторая половина его имени совершенно ясное álfr, «эльф», т. е. существо, во всех традициях совершенно отличное от гнома? И как в этом перечне очутилось «Эйкинскьяльди» [«Eikinskjaldi»], если, в отличие от других, оно выглядит, скорее, не именем, а прозвищем: «Oakenshield»1? Разумеется, у Толкина это именно прозвище, происхождение которого, в конечном счете, приводится в Приложении A (III) к «Властелину колец». Что касается Gandálfr, или Gandalf, то этому слову Толкин, похоже, разрабатывает более сложное объяснение. В ранних черновиках «Хоббита» Gandalf был именем главного гнома, но вскоре Толкин отказался от этого: тот, кого называют álfr, не может быть гномом. Gand же должно означать «палка» или «посох», а палка/посох или волшебная палочка это то, что водится у волшебника; волшебника же могли называть álfr люди, для которых эльфы ассоциировались с волшебством. Таким образом, Gandalf это волшебник, но первое, что видит Бильбо, «старика с посохом». Имя вызвало к жизни посох, а посох породил волшебника. Иными словами, Толкин отнёсся к «Перечню гномов» всерьёз. Он допустил, что это было неким списком, к которому прилагалось сказание некая гномическая «Одиссея», и что этот список подвергся искажениям, отчего прозвища перемешались с именами, а волшебника (или таинственное существо с посохом волшебника) занесли в список гномов ошибочно, но объяснимо, если он действительно водился с гномами.
При этом сюда никак не вписывается г-н Бэггинс или хоббиты как таковые, но хоббитами легко пренебречь. Однако существа, с которыми хоббит встречается по ходу дела, сплошь и рядом происходят из мира толкинского воображения, в котором скандинавские имена и скандинавские представления усвоены в качестве английских. К примеру, мыслящие волки варги [Wargs], выглядящие помесью древнеанглийского wearh и древнеисландского vargr; или Бэрд [Bard] Лучник, сын Брэнда [Brand], который мог легко оказаться Barðr'ом, сыном Brandr'а; или человек-медведь Беорн [Beorn], сходный и с Böðvarr Bjarki из Hrólfs saga Kraka1 и с Беовульфом2 из английского эпоса, к тому же имя Beorn можно легко записать как Björn, как это и имеет место в исландском переводе «Хоббита»,
2 Beowulf (исл.) «пчелиный волк»,
Но исландская литература здесь я имею в виду именно исландскую, а не более нейтральную терминологически скандинавскую, обладала для Толкина ещё одним куда более существенным достоинством, заключающимся в том, что она обеспечила его моделью поведения, поведенческим паттерном. Гномы в «Хоббите» существа вполне симпатичные, но никому не придёт в голову назвать их «милыми». Они неприветливы, мстительны, скупы. Они верны своему слову, но лишь его букве, а не духу. Они преданы своим товарищам, да и английское «товарищ» [fellow] происходит от древнеисландского félagi1, но легко могут и решить, что вы никакой не товарищ. Вспомним: когда гномы скрылись от гоблинов в Туманных Горах, потеряв по дороге Бильбо, и обсуждают, как им поступить дальше, один из них говорит: «Если для его поисков придётся вернуться в те мерзкие туннели, так я скажу: пропади он пропадом!». Мстительные, скупые, занудные и склонные к буквализму, временами верные, а иногда и нет, они персонажи исландской саги, и по ходу развития повествования это становится всё более и более очевидным.
Я бы вообще предположил, что вся эта история подлинно обнажает контраст между двумя типами героического поведения: первого свойственного древнеисландской саге и олицетворяемого гномами, Беорном и Смогом, и второго современного самому Толкину, войнам двадцатого столетия, и воплощаемого здесь в образах Бильбо и, до некоторой степени, Бэрда. Контраст между ними порождает большинство забавных ситуаций повествования, но в конечном счёте, различаясь между собою точно так же как для филолога современный английский и древнеисландский или современный английский язык и современный исландский, по сути своей они контрастируют лишь внешне. Вспомните, например, заключительные слова, обращённые гномом Балином к Бильбо, и ответ Бильбо (глава 18 «Хоббита»), которые я позволю себе привести на исландском:
«Vertu sæll og gæfan fylgi þér, hvert sem þú ferð,» stundi Balinn loksins upp. «Ef þú einhvern tímann gætir heimsótt okkur aftur þegar salir standa fagrir enn á ný í allri sinni dýrð, skyldum við halda veizlu sem tæki öllum fram.»
«Ef þið ættuð nokkurn tímann leið framhjá mínum húsum,» sagði Bilbó, «skuluð þið ekki hika við að berja að durum! Tetíminn er eins og venjulega klukkan fjögur, en auðvitað eruð þið velkomnir á hvaða tíma dags sem er»1 [6].
Если вы когда-нибудь будете проходить мимо моего дома, сказал Бильбо, стучитесь, не задумываясь! Чай в четыре, но любой из вас будет принят в любое время.»
То, как они говорят, очень разнится. Но то, что они говорят, одно и то же.
Я хочу сказать, что отношение Толкина к древнеисландской литературе было филологическим именно в том смысле, какой он придавал этому слову. Оно основывалось на предельно обострённом чувстве лингвистических взаимосвязей, первичную разработку которых надлежит поставить в заслугу Якобу Гримму. Эти взаимосвязи, эти нюансы сравнительной филологии, были для Толкина реальными и непосредственными. Это они побуждали его настаивать на произношении «Henjest» для Hengest. Это они вынудили его категорически утверждать, что множественным числом от «dwarf» [«гном»] было «dwarves», а не «dwarfs», причём настаивал он на этом настолько упорно, что заставил печатников исправить в наборе «Хоббита» каждое такое слово (а там их сотни) согласно тому, как было записано в его рукописи. Он филологически воспринимал каждую деталь повседневной жизни, включая современные фамилии, вроде Neave или Woodhouse, и современные географические названия, наподобие Hincksey Hengestes ieg или Brill, как модели наименования хоббитской земли Bree [Бри].
Но для Толкина филология была не просто системой лингвистических взаимосвязей, она касалась и критики литературных трудов, которая, с его точки зрения, не могла и не должна была отделяться от языка, на котором эти труды написаны. Вот почему он категорически не любил литературных критиков: поскольку, рассуждая о литературе, они, как правило, игнорировали язык. Но ведь мысль и слово идут рука об руку. И существуют такие мысли, как отмечал в своих письмах Толкин, которые невозможно выразить современными словами без того, чтобы они не выглядели фальшивыми. Отвечая на обвинение в склонности к бессмысленной архаизации, он написал:
«Но возьмем пример из главы, которую ты выделил среди прочих (и назвал кошмарной «Нет, Гандальв! молвил король. Ты сам не ведаешь, сколь ты искусен в целительстве. Не быть по сему. Я сам поскачу в битву и паду в первых рядах, коли суждено. Тем слаще буду я спать».
Вот удачный пример умеренная или разбавленная архаизация. Используя лишь те слова, что употребляются или известны в среде образованных людей и по сей день, королю на самом деле полагалось бы сказать: «Нет, ты сам не чуешь, сколь успел в целенье. Того не будет. Я сам поскачу в битву и паду » и т. д. Я отлично знаю, как выразился бы человек современный. «Ничего подобного, дорогой мой Г.! Да вы сами не представляете, какой вы замечательный доктор. Нет-нет, исключено. Я отправлюсь на войну лично, даже если войду в число первых жертв», а потом что? Теоден, конечно же, подумает и, пожалуй, скажет вслух: «Тем слаще буду я спать»! Но люди, которые так мыслят, на современном языке просто не говорят. Можно написать «Тем спокойнее мне будет лежать в могиле» или «Я крепче усну в могиле, нежели спал бы, оставшись дома», если угодно. Но этот образ мыслей отдает фальшью, возникает разлад между словом и значением. Ибо король, который изъясняется современным стилем, в таких терминах просто не мыслит, и любая ссылка на мирный сон в могиле окажется в его устах нарочито архаичным оборотом речи (при любой формулировке), гораздо большей подделкой, нежели собственно «архаический» английский, которым я воспользовался». [7]
Иными словами, если вы намерены передать идеи древнего героического мира, вам необходимо найти такой способ их выражения, который окажется и достаточно современным, чтобы быть понятым, и достаточно старомодным, чтобы звучать правдиво. Я сказал бы, что это было важной задачей «Властелина колец»: в этой работе Толкин хотел отобразить героическую этику, принятую в дохристианском мире, которую сам он вывел из древнеанглийского эпоса и древнеисландских эдды и саги. Но при этом он стремился выразить её современным языком, понятным современному читателю, и не входя в противоречие с христианством.
Позволю себе для начала рассмотреть меньшую из проблем лингвистических взаимосвязей во «Властелине колец». Как мы знаем теперь, Толкин испытывал серьёзные трудности, связанные с началом работы над сказанием. По моему мнению, ему не удавалось их преодолеть вплоть до 9 февраля 1942 года, когда он решил для себя проблему сочетания языков. Обратим внимание на гномов с их древнеисландскими именами. Совершенно очевидно, что у гномов не могло быть древнеисландских имён, поскольку жили они невероятно давно, намного раньше, чем возник древнеисландский язык. Потому имена, которые Толкин дал им в произведении, написанном на современном английском, необходимы были просто для того, чтобы показать, что гномы, для удобства, говорили на языке, который так же соотносился с языком хоббитов, как древнеисландский с современным английским, или современный исландский с современным английским, как это и происходило в действительности. Но если всё обстояло именно так, то в Средиземье вполне реально было представить такое место, где люди всё ещё говорили на древнеанглийском, или даже на готском такое место, где поэма «Беовульф» была все ещё живой. И как только Толкин принял такое решение в чём мы можем убедиться на стр. 424 «Измены Айзенгарда» он смог сразу и без особых затруднений вообразить общество Всадников Рохана или Риддермарка, противопоставить им постимперское общество Гондора и позволить сказанию развиваться, вдруг, в направлении совершенно новом и неожиданном для самого автора. Установленные лингвистические взаимосвязи освободили воображение Толкина, сделав, заодно, книгу в три раза объёмистее, чем предполагалось вначале. Так обстоит дело с первой частью толкинской филологии.
Для исследования второй её части необходимо восстановить в памяти факты биографии Толкина. Рождённый в 1892-м и будучи с 12 лет сиротой, в 1915 году он окончил Оксфордский университет, и сразу же, подобно большинству своих знакомых, вступил в армию. Участвовал в качестве офицера-пехотинца в сражении у реки Соммы, в котором погибли два его самых близких друга. Сражение у Соммы стало для британцев синонимом краха и тщетности. Но я не думаю, что именно так воспринимал его и Толкин. С одной стороны, 13-й батальон ланкаширских стрелков, в котором состоял Толкин, был одним из самых доблестных, отмеченным (по моим сведениям) лично фельдмаршалом Хэйгом за успешное наступление в более поздних эпизодах сражения у Соммы. [8] С другой стороны, Толкину был известен важный факт, о котором сейчас забывают, состоявший в том, что и это сражение и война были выиграны, невзирая на реальную возможность поражения. Однако к тому времени, когда Толкин стал профессором Оксфордского университета, что произошло в 1925 году, общественное мнение радикально изменилось. Наступили годы господства модернизма: Т. С. Элиот и «Бесплодная земля»1, Ивлин Во2 и его сатирические романы, Э. М. Форстер3, Вирджиния Вулф4 и Bloomsbury Group5. Объединяющими их факторами были разочарование и ирония, в особенности в отношении всего, хоть сколь-нибудь связанного с воинской доблестью. Герои были не в моде. Соответственно, эпопею или сагу в современном на тот момент мире было невозможно воспринимать серьёзно.
2 Ивлин Во (Evelyn Waugh; 1903–1966) английский прозаик.
3 Эдуард Морган Форстер (E. M. Forster; 1879–1970) английский прозаик, литературный критик, киносценарист.
4 Вирджиния Вулф (Virginia Woolf; 1882–1941) английская писательница и литературный критик.
5 Bloomsbury Group с начала XX века и до Второй мировой войны неформальное объединение интеллектуалов, обитавших в лондонском центральном районе Блумсбери. В группу входили Э. М. Форстер [E. M. Forster], Вирджиния Вулф [Virginia Woolf], Л. Стрейчи [Lytton Strachey], философ-математик Б. Рассел [Bertrand Russell], экономист Дж. М. Кейнс [J. M. Keynes].
Или, по меньшей мере, в современном на тот момент мире литературном. Поскольку в мире реальном воинская доблесть, оказалось, была жизненно необходима как никогда ранее. Союз Оксфордского университета [Oxford Union, основанный в 1911 г.], в 1936 году выступил, как помнится, в поддержку движения «Наша семья ни при каких обстоятельствах не будет сражаться за короля и отечество». Но оказалось всё наоборот. В 1939 году, когда правительство Великобритании обратилось к добровольцам с призывом принять участие в войне с нацистами, в первый же день на пункты сбора прибыли 250 000 человек и миллион в течение первой неделе. На фронт отправился даже Ивлин Во, приняв участие в сражении за остров Крит. Именно тогда Толкин и начал писать свой героический дохристианский роман: возрождение древних литературных образцов, которым это обернулось, оказалось вновь жизненно необходимым.
Укажу на один фактор, объединяющий «Властелина колец» с мифами древних скандинавов и их героической литературой. Это глубокая печаль, почти лишённая надежды. Сказание повествует не о поиске, связанном с обретением чего-то, а о своего рода анти-поиске, завершающемся отбрасыванием искомого. Цена такого отбрасывания угасание, вымирание. Исчезнут эльфы. То же ожидает и энтов, и хоббитов. Фродо, главный герой, будет «глубоко ранен». В конце повествования он отправляется далеко за море, но лишь для того, чтобы умереть. Преобладающее слово на последней странице сказания «серый», так что все остальные черты реальности оказываются невыразимо размытыми на «длинной серой дороге» к «серому заливу», «серому морю», за «серой пеленой дождя» у Серых Гаваней. Что-то ушло из мира, и уже не вернётся. Именно так обычно всё и происходит. А ещё раньше в этом же сказании полуэльф Элронд, окинув взглядом свою жизнь, произносит: «Я видел много поражений и множество бесплодных побед». Галадриэль говорит о себе: «На протяжении многих веков мы боролись, терпя поражение за поражением». И хотя во «Властелине колец» присутствует победа, совершенно очевидно, что победа эта локальна, временна и достигнута дорогой ценой. У персонажей есть лишь неясная размытая идея некое смутное, скажем так, представление (но ведь и литературный клуб, куда входил Толкин, назывался «Инклинги»1) о возможности окончательной победы над злом. И происходит так потому, что они дохристиане.
Таким образом Толкин возрождает персонажей, присущих исландским сагам, действующие лица которых дохристиане. Но дохристиане они эти мужчины и женщины, вроде Ньяль1, Вига-Глум2, или Гудрун3 лишь потому, что не знают ничего иного. Не христиане, но и не вполне язычники, они готовы принять более глубокую надежду, если кто-то предложит им её. Такие люди, как верил Толкин, стоят до последнего благодаря «концепции отваги», подразумевающей, что держаться надлежит, даже если знаешь, что всегда сражался, «терпя поражение за поражением» без малейшей надежды на успех. Гэндальф, по сути, неоднократно делает заявления в духе «концепции отваги». Он не рассчитывает победить, он знает, что даже для Фродо есть риск превратиться в привидение. «Тем не менее, произнёс он, внезапно вставая и выпячивая подбородок, причём борода его стала прямой и жёсткой, как колючая проволока, мы не должны утрачивать отвагу».
2 Víga-Glúmr герой исландской Víga-Glúms saga,
3 Guðrun героиня «Младшей Эдды».
Таким же, по Толкину, было настроение и у многих его соотечественников в 1940-х. Христианство уже не было, как раньше, верой, распространённой повсеместно. Зло казалось неодолимым, становясь всё могущественнее с каждым поражением сил добра. Возникало сильное желание уступить, вступив в соглашение и тем или иным образом в сотрудничество с Сауроном или Саруманом, как это несколько раз предлагается во «Властелине колец». Но поступить так было нельзя. Следовало учиться воевать, не рассчитывая на победу и без веры в Бога. Продолжать сражаться, если необходимо, даже терпя поражение за поражением. И если дух безбожного викинга оказался способен тогда возродиться, как это произошло в идеологии нацистского язычества и поклонения Одину, то мог быть возрождён и дух добродетельного язычника: иным аспектом традиции тех же героических преданий людьми, подобными Ньялю или Гуннару1, мудрыми, отважными, исполняющими лучшее из того, что возможно в тяжёлых обстоятельствах, воинами, терпящими в итоге поражение, но не позволяющими никакому поражению сломить их дух.
И я верю, что Толкин стал необычайно популярен именно благодаря этому. Я склонен полагать именно так. Стандартное обвинение, предъявляемое Толкину моими коллегами критиками, состоит в том, что труд его, якобы, является «эскапистским». Полагаю, дело обстоит с точностью до наоборот. Подобно «1984» Оруэлла, или «Повелителю мух» Голдинга, или «Герпле» Лакснесса, фантастические или посвящённые древности труды Толкина лицом к лицу противостоят главным проблемам двадцатого столетия, среди которых война, отчаяние, горечь неудач, разочарование. Кроме того, в этих сказаниях предлагаются ответы, выглядящие более чем старомодными, но вновь оказывающиеся живыми и действенными. Это серьёзные ответы на серьёзные вопросы, которые, по моему мнению, как раз и игнорируются эскапистами. Но своим обаянием труды Толкина во многом обязаны также и присутствующему в них смешению серьёзного и развлекательного, как и предельному смешению стилей, которое первоначально мир усваивал на примерах исландской литературы. При этом, видимо, правильнее всего было бы сказать, что подлинным героем трудов Толкина является Средиземье как таковое. В нём он воссоздал собственную версию утраченного мира английской дохристианской мифологии; но сделать это он смог, лишь исходя из куда более величественного и, к счастью, сохранившегося мира исландской традиции.
Том Шиппи.
[1] The Letters of J. R. R. Tolkien, ed. Humphrey Carpenter with the assistance of Christopher Tolkien (London: George Allen & Unwin, 1981), 180 (14th January 1956).
[2] Letters, 131, late 1951.
[3] Tolkien, The Book of Lost Tales Part 2, ed. Christopher Tolkien (London: Allen & Unwin, 1984), 290.
[4] Tolkien, The Monsters and the Critics and other essays, ed. Christopher Tolkien (London: HarperCollins, 1987),
[5] Edda, ed. Árni Björnsson (Reykjavik: Iðunn, 1975), 29-30.
[6] Исландский перевод Þorsteinn Thorarensen, Hobbitinn (Reykjavik: Fjölvaútgáfan, 2001).
[7] Letters 171, September 1955.
[8] Подтверждением этого может стать публикация глубокого исследования Джона Гарта «Толкин и Первая Мировая Война» [John Garth Tolkien and the Great War], готовящаяся к выходу в издательстве HarperCollins.
Том Шиппи (Tom Shippey или Thomas A. Shippey), р. 1943, пишущий также под псевдонимом Джон Холм (John Holm). Профессор, специалист по древнеанглийскому языку и литературе. Преподавал сначала в Лидсе, а потом в Оксфорде на тех же кафедрах, где и Толкин, будучи, фактически, его другом и преемником.
Автор фундаментальной (более 800 стр.) и очень живо написанной монографии «Дорога в Средьземелье: Путеводитель по миру Толкина» («The Road to Middle-Earth», 1982; награждена «Mythopoeic Scholarship Award (Inklings Studies)»–1984; издана в 2003-м и в переводе на русский Санкт-Петербургским изд-вом «Лимбус Пресс»).
Кроме этого исследования, Томас Шиппи является автором книг «Fictional Space Essays on Contemporary» (1991), «Studies in Medievalism XI: Appropriating the Middle Ages: Scholarship, Politics, Fraud», «Studies in Medievalism XII: Film & Fiction: Reviewing the Middle Ages, Vol. 12», «Oxford Book of Science Fiction Stories» (1992; номинировалась на «Locus»–1993), «Oxford Book of Fantasy Stories» (1994; номинировалась на «Locus»–1995), «Beowulf: Critical Heritage», а также «J. R. R. Tolkien: Author of the Century» (2000; награждена «World Fantasy Award»–2001 и «Mythopoeic Scholarship Award (Inklings Studies)»–2001; номинировалась на «Locus»-2001 и «Hugo»-2002).
Искренняя признательность:
Наташе Терновской,
оказывавшей любезную помощь консультациями
в процессе перевода этой статьи,
а также
Maelor D. Las,
добровольно и бескорыстно
выполнившему изрядную работу
по сверке/редактуре/корректуре перевода.
и
— Наталье Семёновой (РГГУ, Москва)
за внесенные дополнительные уточнения
© Перевод.
Ю. Канчуков, 2005
Впервые настоящий перевод
опубликован на сайте Dragon's Nest.
НЕСКОЛЬКО СООБРАЖЕНИЙ В ЗАЩИТУ Дж. Р. Р. ТОЛКИНА
Так уж получилось, что именно по моей инициативе впервые появился в сети представленный выше перевод давней статьи T. Shippey TOLKIEN AND ICELAND: THE PHILOLOGY OF ENVY. И вот, когда прошло некоторое время, позволившее чуть отойти и от увлекательного перевода и от достаточно обстоятельной правки/редактуры, выполненной по инициативе и при самом непосредственном участии Маэлора Д. Ласа, появились мысли, связанные с некоторыми интонационными и этическими аспектами этой очень ёмкой, информативной и, безусловно, талантливой статьи.
Статья эта, отдадим ещё раз должное её автору, написана просто прекрасно как по форме, так и по очень непростому (от авторской интонации и вплоть до уровня вопросов/тем, в ней поднимаемых) содержанию. К этому нужно добавить и безусловное умение автора заинтриговать читателя-нефилолога, начиная с неприкрыто провокативного заглавия и далее по тексту.
С вынесенного в заголовок статьи Шиппи «как-бы-вовсе-и-не-обвинения» и начнём.
О ЗАВИСТИ
Чтоб не путаться в понятиях определение зависти по В. И. Далю (уж не затрагивая современных, куда более «осудительных» толкований этого слова):
ЗАВИСТЬ ж. свойство того, кто завидует; досада по чужом добре или благе; завидки; нежеланье добра другому, а одному лишь себе.
Теперь задайтесь вопросом: о какой именно форме зависти можно вести речь по отношению к Толкину, его творчеству или его научной работе?
Напомню цитаты из писем и рукописей Толкина т. е. факты, на основе которых Том Шиппи выстраивает в своей статье даже как бы и не обвинение, а просто констатацию очевидного факта: зависть в качестве основы творчества Толкина.
« некогда (с тех пор самонадеянности у меня поубавилось) я задумал создать цикл более-менее связанных между собою легенд от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки [ ], цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей, Англии»;
« Меня с самых юных лет огорчала нищета моей любимой родины: у нее нет собственных преданий (связанных с ее языком и почвой), во всяком случае того качества, что я искал и находил (в качестве составляющей части) в легендах других земель Разумеется, был и есть обширный артуровский мир, но при всей его величественности он не вполне прижился, ассоциируется с почвой Британии, но не Англии; [также] артуриана не только связана с христианством, но и явным образом его в себе содержит. В силу причин, в которые я вдаваться не буду, это мне кажется пагубным»;
Обратим внимание: здесь нет ни слова хотя бы о досаде по поводу наличия у иного народа мифов, преданий, сказаний Речь лишь о скорби/горечи в связи с утратой древних (по сути языческих) корней своим народом.
«Таким образом, именно у англов [т. е. англичан] сохранились правдивые предания о фэери, о которых Iras и Wealas [ирас и веалас: древнеангл. «ирландцы» и «валлийцы»] рассказывают небылицы».
Ничего не говоря по поводу хотя бы признаков зависти в двух первых фрагментах, по поводу последней цитаты из раннего толкинского черновика Шиппи заявляет уже вовсе просто и однозначно: «[Здесь] элемент ревности или зависти присутствует ».
«Присутствует» и дело с концом.
Теперь сравним эту (несколько сокращенную у Шиппи) цитату с полным её текстом, выделив «жирным» шрифтом опущенный в статье фрагмент:
«Таким образом, именно благодаря Эриолу и его сыновьям у англов [т. е. англичан] сохранились правдивые предания о фэери, о которых Iras и Wealas [ирас и веалас: древнеангл. «ирландцы» и «валлийцы»] рассказывают небылицы».
И теперь становится очевидным, что в этом периоде речь идёт о выстраивании Толкином модели линии передачи мифологической традиции, на основе каковой [модели] в дальнейшем можно будет творчески создавать современную (в силу прискорбного отсутствия древней) версию некой мифологии.
Кроме этого, заметим ещё одно, неочевидное: слова, процитированные выше, взяты из ранних черновиков «Сильмариллиона», т. е. из текста художественного, а не из научной статьи.
Так в связи с чем здесь можно так убеждённо говорить о некой зависти Толкина, безапелляционно вынесенной автором статьи прямо в заглавие статьи?
О НАЦИОНАЛИЗМЕ
Если просмотреть текст статьи Шиппи по слову nationalist, использованному там в связи с Толкином, получится следующая подборка (параллельно даю дословный перевод цитат, звучащих в литературном переводе несколько иначе):
He abandoned the attempt to dedicate these works «to England; to my country,» but it is very likely that a major initial motive for him was both nationalist and mythological
«Он оставил своё стремление посвятить эти работы «Англии, моей стране», но очень похоже на то, что основным побудительным мотивом [их создания] для него был мотив и националистический и мифологический».
Tolkien was never a British or Celtic nationalist, he was an English nationalist
«Толкин никогда не был британским или кельтским националистом, он был английским националистом »
(В своём литературном переводе, представленном ранее, я постарался, насколько мог, смягчить этот ещё один явно обвинительный момент, присутствующий так же, как и связанное с завистью, лишь в самом начале этой статьи Шиппи, однако подразумеваемый и далее, потому убрать его вовсе было бы некорректно по отношению к авторскому тексту в целом.)
Очередной вопрос: почему вместо явно обвинительного и, как ни крути, негативно окрашенного слова nationalist Шиппи не воспользовался куда более нейтральным, более корректным и намного более точным интонационно словом patriot, т. е. «патриот»? Ведь нигде у Толкина не идёт речь именно о националистических, т. е., опять же, завистнических мотивах по отношению к другим нациям/народам
ОБ «УЛОВКЕ ЛИДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА»
Здесь разговор ещё более интересный. Казалось бы ничего особенного: один, ныне здравствующий, профессор (Шиппи) иронизирует по поводу неких манипулятивных приёмов, некогда использованных другим, давно уже покойным, профессором (Толкином) для Для ЧЕГО использованных?
Зачем, если всё же отстраниться от лукавых обвинений, предъявленных Профессору в первой половине статьи Шиппи, понадобились Толкину эти безусловно манипулятивные (по Шиппи) evasions/«уловки», обозначенные здесь как одна, но изрядная?
Вот мой вариант ответа: Толкин не намеревался никого обвести вокруг пальца или, тем паче, ввести в заблуждение научный мир. Он совершенно чётко понимал, что творит новую мифологию (как оказалось впоследствии не только и не столько английскую), для создания которой ему понадобилось ввести определённые «правила игры», в том числе принять определённые филологические допущения, вовсе не претендующие на истину в последней инстанции в свете научного знания. Для этой цели он не только воспользовался многим из того, что было ему известно по мифам, преданиям, сказаниям так или иначе близких к англам народов, выбрав из них то, что показалось ему более пригодным для поставленной цели, но и дополнил или трансформировал/преобразил известное до него сообразно выработанным им требованиям «игры».
Можно ли его за это осуждать, как это делает Шиппи, заявляя между прочим:
However, perhaps the most revealing* aspect of Tolkien's early mythology is his attempt to explain how it came to him. As a philologist, it was never enough for him to have a story: he also had to have a chain of transmission
«Однако, возможно, наиболее разоблачительным аспектом ранней мифологии Толкина является его попытка объяснить, как он обрёл её. Как филолога его никогда не удовлетворяла простое обладание сказанием: кроме собственно текста ему было необходимо ещё и выяснить линию его передачи ».
Да, Толкин оказался не просто учёным-исследователем, филологом, мифологом и т. д., но куда в большей степени художником, творцом.
Так чего тут разоблачать, и о каких уловках можно говорить?
Более того, как следует из этой же статьи Шиппи (из самого её финала), Толкин искал выход из нравственного и духовного тупика, в котором оказался не только он один, но едва ли не всё его поколение. И он нашёл этот выход, что с удовлетворением и едва ли не с гордостью констатирует в итоге автор статьи о «Филологии зависти».
Заодно: насколько исключительно филологическим является обширное творческое наследие Дж. Р. Р. Толкина, чтоб судить его лишь с точки зрения филологии того или иного рода?
Вот и думаю себе, перечитав ещё раз всё написанное выше: взбреди мне в голову назвать эти записки, по аналогии с анализируемой в них статьёй, к примеру, «Шиппи и Толкин: