Дракон использует силу, не замечая её, однако гора не может устоять.»
Из поучений мастеров
Г. Л. Олди «Мессия очищает диск»
Сказки и предания Самарского края
Открытия Д. Н. Садовникова
Из собрания сказок и преданий Самарского края,
собранных и записанных Д. Н. Садовниковым
1. Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница. 4. Иван-царевич и Марья Краса, Черная Коса. |
1. Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница
В невкотором было царстве, в невкотором было государстве, жил-был князь Володимир Красное Солнышко Суслаевич. Выходил князь Володимир Красное Солнышко Суслаевич на свой высокий крылец и кричал своим громкиим голосом: «Сходитеся, князья и бояре, и сильные могучие богатыри, ко мне на высокий на красен крылец, и буду я у вас просить просьбу, и сослужите мне службу, а не службу — дружбу. Кто ж бы съездил на реку на Смородину, убил бы змея об двенадцати головах, об двенадцати хоботах?» Все друзья-бояре соходились и его приказу боялись, и друг за дружку прятались: барин за барина, дворянин за дворянина, мужик за мужика. Выбирался из них один Алеша Попов сынок: жеребячей родни, и говорит князю Володимиру: «Я вам сослужу службу, а не службу — дружбу: съезжу на реку на Смородину, убью змея о двенадцати головах, о двенадцати хоботах». И выходит вперед, подходит к князю вплоть и говорит: «Князь Володимир, пожалуйте мне водки: у меня с похмелья головушка болит!» Приказал князь дать ему водки, зелена вина, полведра. Он же, Алешенька Попов сынок, ее одной рукой принимал и одним духом выпивал. Говорит Алеша Попов сынок: «Эх, князь Володимир Красное Солнышко Суслаевич, хороша бражка, да мала чашка. И так я, добрый молодец, только опохмелился!» И стал просить Алеша Попов сынок у князя на неделю сроку приизыскать себе еще двоих товарищей. Князь отвечал ему: «Алеша Попов сынок, вот тебе сроку на два месяца, только съездий».
Алешенька ходил по деревням, по кабакам и по трактирам и нашел себе товарища, доброго молодца Добрынюшку, сына Микитьича. Говорит ему: «Здравствуй брат, добрый молодец Добрынюшка, сын Микитьич! Пойдем со мной сослужить службу князю Володимиру Красному Солнышку Суслаевичу, съездить на реку на Смородину, убить змея об двенадцати головах, об двенадцати хоботах». Отвечает добрый молодец Добрынюшка на ответ его слово: «Я, брат, молодец Алешенька, готов бы тебе службу служить, да только головушка с похмелья болит, не можется». Отвечает Алешенька: «Пойдем, я тебя опохмелю». Повел же Алешенька к князю Володимиру. Подходят к его крыльцу; говорит Алешенька князю: «Князь Володимир Красное Солнышко Суслаевич, пожалуйте водки, зелена вина, ведро». Князь Володимир приказал вынести зелена вина ведро. Добрый молодец Добрынюшка одной рукой принимал, единым духом выпивал. «Благодарю, брат Алеша Попов сынок, что меня опохмелил, готов служить службу до жизни веку». Сказал ему Алешенька: «Поди, брат, погуляй, а я себе третьего товарища приищу».
Ходил несколько Алеша Попов сынок по кабакам, по трактирам и по селеньям и не мог себе третьего товарища найти. При край же того селенья кабачишка стоит на боку, и боком в него не влезешь, и тут самое годное место, где пьяные ходят до ветру, и тут валяется человек, весь в дряне заморанный. Он посмотрел в лицо — лицо его знакомое. Стал он его будить и стал его трыкать, и в ж..у его стал пинком пинать. И вдруг он проснулся, глаза открыл и смотрит на него. «Что ты, брат, меня будишь и трыкаешь, и в ж..у пинком пинаешь? Узнал ли ты меня?» — «Как тебя мне не узнать? Здравствуй, Ивашка Белая Рубашка, горький пьяница! Я третий день тебя ищу. Как мне тебя нужно!» Отвечает ему Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница: «Что тебе меня, брат, нужно, Алеша Попов сынок?» Отвечает ему Алеша Попов сынок со слезами: «Я, братец, до твоей просьбы. Просит князь нас и вас сослужить ему службу, а не службу — дружбу: съездить на реку на Смородину, убить змея об двенадцати головах, об двенадцати хоботах». Сказал Алеше Попову сынку Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница: «Готов служить; только не могу: головушка болит. Вечор я у друга на балу был». Отвечает Алеша Попов сынок ему: «Эх, брат, Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница, пойдем, я тебя опохмелю!» Встает с радостью Ивашка; встал, встряхнулся, на все на четыре стороны оглянулся: «Куды же, братец, ты меня поведешь опохмелиться?» Говорит Алеша Попов сынок: «Иди за мной!» Подводит к князю на крылец, кричит Алеша Попов сынок: «Князь Володимир Красное Солнышко Суслаевич! Подай чару зелена вина в полтора ведра! Нашел я третьего себе товарища, у него с похмелья головушка болит, и не может он слов говорить и службу служить». Князь Володимир выходит и вина выносит полтора ведра. Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница, единой рукой принимал, единым духом выпивал и говорит Алеше Попову сынку: «Ну, брат Алексей, теперь я опохмелился; этто нам проклажаться нечего, а надо, куды вздумали, ехать». Говорит Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница: «О, братцы-товарищи! Поедемте в мои заповедные луга! В моих заповедных лугах ходит табун коней!»
Приходят они в заповедные его луга, стали коней выбирать. Алеша Попов сынок первого коня себе нашел. Добрынюшка молодец, сын Микитьич, второго коня себе нашел. В третий раз Ивашка пошел сам себе коня искать. Ходил, несколько обошел коней, не мог себе найти такого коня, чтоб вóвеки мог ему служить. Которого возьмет за гриву — голову оторвет, которого за хвост — хвост выдернет; наложит на спину — спина переломится. Обратился Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница на восход красного солнышка, закричал своим громким голосом, богатырскиим: «Гой еси, где ты мой добрый конь Сивка-Бурка?» Услыхал же Сивка-Бурка голос хозяйский; шибко бежит, аж земля дрожит, из ушей дым столбом валит, изо рту пламя пышет. Он в одно ушко влез, напился, наелся; в другое влез — чище того нарядился. И так стал добрый молодец — ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать. И так добры молодцы сели на добрых коней, поехали во чисто поле, во дикую степь. Горы, долы перепрыгивают, темные леса межу ног пускают. Было им ехать на то место, на реку на Смородину три года — они доехали в три месяца. Приезжают на реку Смородину; на реке на Смородине нет ничем-ничего, один мост. И говорит Ивашка Белая Рубашка своим братцам-товарищам: «О, братцы-товарищи! Давайте себе выстроим хижинку». И стали лес таскать. Как захватят — из корню выдернут, не очистимши сучки, в стопы складывают, избу делают.
Настлали потолок, и пристегает их тут темная ночь, им будет тут должно ночевать. И говорит Ивашка: «Ну, братцы-товарищи, давайте копиться; кому достанется в избеночке спать, одному на путе, на дороге, на мосту ночевать». Стали кониться, и досталась первая ночь ночевать Алеше Попову сынку — ночку ночевать и на карауле стоять. Он, как завечеряло, берет свою сбрую ратную и копье булатное и отправляется на мост, на дорогу. Немного постоял — дрема его одолела, крепко спать захотел и думает себе: «Дай пойду малость отдохну, потом проснусь». Лег ненарочно и проспал всеё ночь. А Ивашке Белой Рубашке, Горькому Пьянице темная ноченька не спится, подушечка в головушке вертится. Встал, встряхнулся, на все на четыре стороны оглянулся и пошел в путь-дорогу, и встал на место Алёшино, где Алеша Попов сынок стоял, и сотворил Иисусовую молитву; выломил калинову мостовину. Встал добрый молодец, подперся, и вдруг, словно открылась небесная колесница, и летит Змей о двенадцати головах и двенадцати хоботах, ногами топат, глазами хлопат, зубами скрёхчет и говорит Ивашке со страхом: «О, брат Ивашка, прежде русского духа слыхом не слыхано, видом не видано, а теперь русский дух в очах появляется! Дунь, Ивашка, своим духом, повали лесу на версту, чтобы было нам с тобой где разойтись!» Отвечает ему Ивашка: «Дунь, говорит, ты, проклятый Змей, проклятыми своими челюстями, повали лесу на версту, потому тебе нужно дунуть: я к тебе приехал, гость и спорщик». Дунул Змей своими проклятыми челюстями, повалил духом лесу на версту. Начинают биться и рубиться. Бились, рубились четыре часа ночи. Ивашка сбил с него четыре главы. Змей обращает и улетает назад. Ивашка обращается мушкой и полетает во погонь змея, в собственный его дом. В его собственном доме Змеева матушка по горенке погуливала, Ивашку поругивала: «О, курвин сын, прокурвин сын Ивашка, побивает мово дитятку ни за што! Когда поедет он во путь, во дороженьку, сама я ему буду друг, да не вдруг: напущу несколько жару, и захочет он испить. Я сделаю колодец, струб золотой, чару серебряну, воду сахарную. Влезет напиться, а я его затоплю».
Отобравши Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница ее поганые слова, отправляется в свою хижину, на свое место, и ложится на свою постель; а его братцы-товарищи не чуют, спят, и у д..ы пузыри. Рассветало, день-бела заря. До завтрака проспали. Спрашивает же Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница Алешу Попова сынка: «А что, брат Алексей, видел ли чего?» Отвечает тот: «Не видал, брат, никого». — «Ну, знать, брат, счастье твое, что не видал ты никого». (Ну а где он увидит, на постели-то?)
Приходит вторая ночь. Встает добрый молодец Добрынюшка, сын Микитьич, на означенное место, на путь, на дорогу, на караул. Берет свою сбрую ратную и копье булатное и встает на путь-дорогу, на калиновый мост. Немножечко постоял и крепко больно задремал. Лег ненадолго и сейчас спит. Всеё ночь проспал и никого не видал. А Ивашке Белой Рубашке, Горькому Пьянице во второй раз темная ноченька не спится, а подушечка в головушках вертится. Встал, встряхнулся, на все на четыре стороны оглянулся и пошел на показанное место посмотреть. Сбруи ратной не имеет и копья булатного не знает. Встал на пути, на дороге, сотворил Иисусовую молитву, выломил калиновую мостовину и встал, подперся добрый молодец, стоит. Вдруг является лютый Змей со страхом и говорит Ивашке: «Эх, Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница! Дунь, на две версты лесу повали своим духом, чтоб было нам где разойтись». — «Ты дунь, неприятель, своими погаными челюстями, повали лесу на две версты!» Дунул Змей, сделал поля на две версты. И стали биться, рубиться. Бились, рубились еще четыре часа, как вдруг Ивашка размахнулся, смахнул с него враз четыре головы. Обращает лютый змей от него назад. Оборотился Ивашка комариком, полетел за ним в погонь. Прилетает и садится на окошечко в его собственном доме. Змеева мамынька по горенке погуливала, Ивашку поругивала: «Ох, курвин сын, раскурвин сын Ивашка побивает мово дитятку ни за што! Я сама ему буду друг, да не вдруг: как поедет со реки Смородины во путь, во дороженьку, напущу на ихих коней великую тягу, не смогут ног тащить. Сделаю им сад зеленый, траву шелкову; в саду сделаю кровать тесову, подушки пуховы, одеяла шелковы. Они захочут добрыих коней покормить и сами отдохнуть, я тут их и задушу».
Отобравши Ивашка ее поганые слова, отправляется в свою хижину, к своим братцам-товарищам. Говорит Ивашка: «Что, добрый молодец Добрынюшка, кого видел?» Отвечает добрый молодец Добрынюшка: «Не видал, брат, никого». — «Ну, брат, счастье ваше, знать, мое будет бессчастье». Завечеряло время немножечко. Водочки выпили, чайку покушали. Не доживши ночи спать, пошел Ивашка в путь, во дорожку, на калиновый мост. Встал на калиновом мосту, сотворил Иисусовую молитву, выломил калиновую мостовину и подперся ей. Дрема к нему близко нейдет, и сон его не берет. Тем же часом и временем является лютый Змей с великиим шумом и великой бурей и так на Ивашку обращается злобно: «О, говорит, прежде у нас русского духа слыхом не слыхано, видом не видано, а нынче русский дух в устах явится и в глазах мечется! Дунь, Ивашка, своим духом на три версты, распространи место, чтобы было нам с тобой где разойтись. Живого, говорит, сглотну!» Отвечает ему Ивашка: «Дунь ты своими нечистыми челюстями, на три версты повали лесу! Подавишься!» Змей как дунул, сделал три версты поля. Стали биться, рубиться; бились, рубились четыре часа, и сбил с него Ивашка четыре главы; думал — последняя, а оне все на нем, и Ивашка из сил вышел, и стал ему кориться, и говорит: «Змей, ох, брат лютый Змей! Дай мне с родными распроститься! Приостановись малость!» И Змей крепко изустал, дал ему с родными распроститься. Он не ради с родными распрощенья, а для ради братьев разбужденья. Скинул с левой ноги сапог, насыпал полон песку и кинул в свою хижину; конек с нее сбил: хочется братьев разбудить. Сшиб конек: они ничего не чуют. Змей лютый видит — дело обман, опять на него бросается биться. Одна нога у Ивашки обувши, друга боса. Бились, рубились еще четыре часа. Ивашка обессилел и стал прощенья просить; «О, брат лютый Змей, дай мне прощенья и родительского попросить благословенья!» Он не ради благословения, а ради братьев разбуждения. Скидает Ивашка с правой ноги последний свой сапог, насыпает полон песку. Как махнул в свою хижину и потолок долой сшиб, а братья не чуют, спят крепкой рукой. Вдруг лютый Змей обращается на Ивашку опять. И бились, рубились полторы сутки; Ивашка обессилел, сделался и нагий, и ббсый и стал просить у лютого Змея покаянья и для детей благословения забшно — не ради детей благословенья, а ради братьев разбужденья. Скинул со своей буйной головы свою богатырскую шляпу, насыпал полную песку и, насыпавши в шляпу песку, бросил в свою хижину, в простенки. Простенки крепко застучали и врозь покатились. Его братья встрепенулись и видят на поляне пламя, и видят, что их брат-товарищ Ивашка Белая Рубашка в несчастье. Взяли свою сбрую ратную и копья булатные и пошли на подмогу брату своему Ивашке. Пошли добрые молодцы лютого Змея трепать, только стал головой мотать. Не поспет глазами мигать, как его стали головы летать. Главы его порубили и в воду побросали, и жисть его решили. Подходят добры молодцы к своей разваленной хижинке; подошли к ней. Ивашка и говорит своим братьям-товарищам: «Лягте, братцы, усните, а за мной есть делишко». Они с устатку легли, как мертвые покатились. Ивашка оборотился комариком и полетел к Змеевой матушке. Прилетает, а сударыня-матушка по горенке погуливает, Ивашку поругивает: «Ох, курвин сын, раскурвин сын Ивашка, убил мово дитятку ни за што! Я ему солью крест и повызолочу: когда он поедет с реки со Смородины во путь, во дороженьку, обращуся я с сенную копну кошкой, разорву его на пути, на дороге».
Он, отобравши ее поганые слова, отправляется куда ему нужно. Прилетает к своим братьям-товарищам; они спят. Он прилетает и братьев своих разбуждает: «Нёколи нам спать, а поедемте во путь, во дороженьку домой». Они вставали, добрых коней седлали; оседламши добрыих коней, поехали домой. И сделался превеликий ужасный жар, и Алеша Попов сынок захотел пить, на коне не может сидеть и говорит: «Ох, братцы-товарищи! Пить хочу, слов говорить не могу!» Вдруг колодец является, Алексей с коня бросается и говорит своим братьям-товарищам: «Ох, братцы-товарищи, постойте, напьемся!» Говорит Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница: «Что ты, Алеша Попов сынок, дурьей родни жеребеночек, с коня бросаешься, глохтить торопишься? Сам я прежде слезу со добрá коня и протведаю, какова вода». Слезает Ивашка с добрá коня, оголил свою саблю вострую и учал колодец рубить. Струбец расколол и воду завалил, и течет из него кровь и кость. И говорит Ивашка: «Вот, Алешенька Попов сынок, вот тут какая вода!» Сели на добрых коней и поехали.
Ехали долго ли, много ли, и напала превеликая тягость на коней. Кони не могут ног тащить, и Алешенька Попов сынок не может на коне сидеть: крепко спать хочет. Является сад зеленый и трава шелкова (облажняет). И говорит Алеша Попов сынок: «Ох, братцы-товарищи! Утеха-то какая — трава-то шелковая! Коней-то хорошо покормить, и нам хорошо на кроватке отдохнуть». Отвечает ему Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница: «Постой, брат Алексей, я слезу с добрá коня, посмотрю, какова кровать и можно ли на ней спать». Слезает Ивашка со добрá коня, оголил свою саблю вострую, восходит в зеленый сад, подходит к тесовой кроватке. Стал рубить — только кровь да кости. Изрубил и в кучу поклал, и поехали путем-дорогой.
Много ли, мало ли ехали, долгó ли, короткó ли, и приходят три дороги, и говорит Ивашка Белая Рубашка своим братцам-товарищам: «Вот, братцы, нам приходит расставанье. Давайте кони'ться, кому по которой дороге ехать будет». Стали кони'ться — Алеше досталось вправо; доброму молодцу Добрынюшке, сыну Микитьичу — влево; несчастному Ивашке Белой Рубашке, Горькому Пьянице — прямо. Он с братьями распрощался, горькими слезами заливался. Распростились, поехали, кто куда знает. Вдруг Ивашка обернулся назад: и бежит за ним кошка с сенную копну, как сильный вихор, и кричит громким голосом: «Ох, Ивашка, топерича догоню, не упущу — разорву!» Видит Ивашка — дело плохо; слезает со добрá коня, расседлывает и бросает черкасское седло. Чуть поспел сесть на добрá коня, и разломала она черкасское седло, изгрызла, все съела. Он опять ускакал шибким бегом. Она же седло изорвала и опять его догнала. Он слез со добрá коня, ударился бежать. Она начинает его доброго коня рвать. Изорвала, мясо сожрала, кости в кучу поклала и опять за ним в погонь погнала. Он бежит, что ни оглянется, бегу ногами прибавляется. И вдруг на его пути является кузница. В кузнице дверь железна запирается. В этой кузнице двенадцать кузнецов, добрых молодцев. Они куют, припаковывают; речь говорят, приговаривают. Он подбегает к кузнице со слезами, просится к ним: «Господа кузнецы, отверзите двери от кузницы, пустите меня, отведите от злой смерти! Поедает меня кошка с сенную копну!» Кузнецы двери отворили, он туды мырнул. Она только за одежу не успела схватить. Заперли его в кузнице, и бегает кошка вкруг нее с превеликим шумом и говорит: «О господа кузнецы, отдайте мово нéдруга!» Они говорят на ответ ей: «Прогрызи нашу железную дверь и явись к нам в кузницу — отдадим тогда тебе нéдруга!» Начала она грызть — одним часом прогрызла в рост свой дыру. Поколе она время продолжала, дверь прогрызала, они же, все двенадцать молодцов, положили двенадцатеро клещи в горны. Является она в кузницу; взяли они ее в руки, горячими клещами ее сжали и на наковальню клали, в двенадцать молотов ее били; за Ивашку застояли и сделали для Ивашки из ней доброго коня, и сажали Ивашку на доброго коня, и посылали ехать круг своей кузницы: «Если этот конь объедет все четыре стороны, то может тебе вóвеки служить». Он же на коня не сажается, больше его опасается: сделан конь из несчастного человека, и из злобного, и из страшного, из немилостивого. Вдруг обдумал Ивашка своей буйной головой: «А скоро жив, в руки не дамся!» Сел на добрá коня и поехал. Объехал две стороны — конь развалился. Является к кузнецам в кузницу: «Так и так, конь развалился!» Господа кузнецы, добры молодцы, нагревают двенадцатеро клещи, берут злодейку во огненны клещи, выбивают из нее доброго коня для Ивашки, чтобы он мог Ивашке Белой Рубашке, Горькому Пьянице вóвеки служить. Чище того сделали доброго коня — ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать. Сел Ивашка на доброго коня, объехал круг четырегранной кузницы, аки птица. Выходят двенадцать кузнецов, добрых молодцов, проздравляют Ивашку с конем: «Что, Ивашка Белая Рубашка, ты же был Горький Пьяница! В последнем кабаке зря валяешься, а нынче на дикóй степе помыкаешься? Что, стоит ли конь того старого коня?» — «Благодарю, господа кузнецы, этот конь стоит того коня и может мне вовек служить. Затем, господа кузнецы, прощайте!» Отвечают кузнецы: «Можешь, Ивашка, отправиться, а на коне-то да пропадешь?» Подхватил слово Ивашка неладное, обращается назад к кузнецам: «Что, господа кузнецы, научите глупого на разум». — «А то, говорят, Ивашка Белая Рубашка, ты же был Горький Пьяница, не хвались в пир идучи, а хвались из пиру. Поедешь путем-дорогой, кажнему кланяйся, догонишь: "Мир дорогой, добрый человек"; кто при дороге работает: "Бог нá помочь" — сказывай и старику, и доброму молодцу, и баушке, и молодице; придется сказать красной девице, и ей скажи». — «Слушаю, господа кузнецы, приказанье ваше!» Ударил доброго коня по крутым бедрáм — только его кузнецы и видали. Улетел, как млад ясен сокóл. Под ним его добрый конь горы-долы перепрыгивает, темные леса межу ног пускат, большие дороги хвостом застилает. И проехал, и многое множество и несколько людей перегонял, и сказывал: «Мир дорогой», — встречающим кланялся. При большой дороге красная девица жнет пошеницу. Космы ее по плечам лежат, сопли ее на губах лежат. Нужно Ивашке Белой Рубашке сказать ей: «Бог нá помочь!» Его сердце к ней не обращается. «Что же я, славущий, сильный могучий богатырь, мало со мной спорщиков, и неужели же, говорит, я этакой соплюхи не стою? Не скажу ей: "Бог нá помочь!"» И поехал мимо ее. Не больше отъехал расстояние трех саженей, красная девица закричала громким голосом: «Ох, Ивашка Белая Рубашка, ты же Горький Пьяница, кузнецов наказ не исполняешь!» (Она угадала, чтó те наказывали Ивашке.) Услыхал Ивашка красной девицы голос, чтó она говорит справедливо, обращается Ивашка на своем на дóброем коне к красной девице, слезает со свово доброго коня и сказывает: «Бог тебе нá помочь, красная девица! Прости меня Христа ради! Не исполнил я кузнецов наказ!» Главу ее повязал, сопли платком утирал, во сахарные уста ее целовал. «Прости Христа ради, красная девица!» Отвечает красная девица ему: «Просящего Бог прощает, и я тебя прощаю, а не надо бы так тебе делать. Ну поезжай с Богом, куды ты вздумал. Попадется тебе царь Дорода на одной ноге, одна нога короче. Он стоит и повертывается, кто бы ни проехал на коне, того дожидается; он же на одной ноге в перегон с конем сбирается. Ты с ним не езди. Он положит в бег в течение расстояния не дальше двадцати пяти верст, кто кого перегонит. Если ты его перегонишь — ты с него голову долой; если он тебя — ты будешь его. Ну, можете с Богом ехать!» — «Затем прощайте, красная девица, благодарим вас за ваше неоставление!» И поехал в путь-дорогу. Едет путем-дорогой, и стоит царь Дорода — висит одна нога короче; кругом повертывается, с Ивашкой здороватся: «Здравствуй, Ивашка Белая Рубашка и Горький Пьяница! От дела лыташь или дело пыташь? Куда путь держишь?» — «От дела не лытаю, а больше себе дело пытаю. Путь держу, куды Бог приведет». — «Я тебя не пропущу! Давай поиграем в перегон!» Ивашка был сердит, крепко горяч; посмотрел и думает себе: «Может ли он меня на этаком коне перегнать? Он старик, чуть может на одной ноге стоять...» Согласился Ивашка с ним в перегон поиграть. Они с ним побежали. Не больше Ивашка проскакал двенадцати с половиной верст. Царь Дорода с ним вместе побежал, двадцать пять верст убежал и на двадцати верстах ему встречу повиделся; забрал Ивашку в свое жительство, и приводит его царь Дорода в свой дом, а его дом был огорожен железным тыном, и на кажней тычинке круг дому человечьи головы, а на одной нет. И сказал царь Дорóда: «На этой тычинке быть твоей главе! Ну, я с тебя зря ее не сыму, я задам тебе разные задачи». У царя же Дорóды была вторая жена, из Ягих Баб; было у царя Дорóды двенадцать дочерей: одиннадцать от этой матери, а двенадцатая, большая самая, была от первой жены. И было у них, у двенадцати дочерей, у кажней своя келья. Вот же царь Дорóда и говорит Ивашке: «Вот я тебя, Ивашка, запру в эту темницу. У меня есть двенадцать дочерей и двенадцать у них комнат; одиннадцать от этой жены, а одна от первой. Я тебе завтра выстрою их подряд всех. Если ты можешь узнать, которая у меня дочь от первой жены, тогда главу с тебя не сымаю, домом тебя наделяю; а не узнашь — голову с тебя долой». А где же Ивашке узнать? Он отроду их не видал. Запер Ивашку в темницу, запер его замками, завалил его камнями. Как глухая полуночь приходит, подходит к двери его же большая дочь, от прежней его жены, и стучит тихим стуком: «Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница, что ты горько плачешь?» — «Ой еси, красная девица, как мне не плакать? Последнюю я ночь ночую на вольном свете». Отвечает ему красная девица: «Что на что и тебя за что?» — «Вот что приказал ваш-то тятенька: есть у него двенадцать дочерей, одиннадцать от молодой жены, а одна от старой жены, и хотел он мне их наутро вывести, а я их совсем не знаю». Отвечает она ему: «Ложись с Богом, спи, я придам тебе разуму. Он нас нарядит в одну одёжу; мы все равны: под один голос и под один волос, под одну черную бровь. Он меня поставит с правого боку, крайну. Прямо за меня и берись, а если он у тебя вырвет меня и скажет: "Девки, перебеги!", и они перебегут; напослед того он опять расставит и поставит меня с левого боку, от края другою, то смотри — держи крепко. Если опять отнимет, не узнаю, где поставит».
Он же лег, молодец, спать не спит, свету дожидается и к смерти собирается. Поутру встает ранёхонько, умывается горькими слезами белёхонько, печалью утирается, нá смерть собирается. Является к нему нéдруг царь Дорóда, расставил дочерей по порядку, подводит его к ним и говорит: «Ты же, Ивашка Белая Рубашка, Горький Пьяница, по чистóму полю зря шатаешься, вот тебе задача. Не желаю с тебя голову снять, желаю тебе задачу дать. Хочу тебя обрачить. Вот тебе двенадцать дочерей; узнай, которая дочь после той жены. Если узнашь — будет твоя обручёвная жена, а не узнашь — голову с тебя долой». Ивашка тот час был больно невéсел, буйную свою голову повесил ниже могучиих своих плеч: ко злодею в руки попал. Подумал, подумал Ивашка: «Двух смертей не бывать, а одной не миновать! Что моей голове будет? Дай ее наказ исправлю». И брался Ивашка за красную девицу с правого боку, за крайну. Царь Дорóда видит — дело неладно; из рук ее отымает, в кучу ее толкает. Сказал царь Дорода: «Девки! Смешаться!» Одна за одну, другá за другý, склýбились и кучей сделались. Прозевал Ивашка. Он у него суженую из рук отнял, опять всех подряд расставил. «Ну, теперь же, Ивашка, узнай!» Ивашка кругом обошел, подумал со своей с буйной головой. «Ах, да ну, — сказал Ивашка, — попытка не шутка, а спрос-то не беда ведь? Да-ка еще раз попытаю!» Смелым своём шагом с левого флáнку и цопнул вторую девицу, и прижал крепко ее к себе. Царь Дорóда видит — дело плохо: жив в руки Ивашка не дается. Стал Дорода ее рвать и стал крепко отымать. Он — за девицу, девица — за молодца. И говорит девица: «Будет, тятенька, пыграл раз, а начни-ка снова!» Царь Дорода и говорит: «Наутро задачу задаю. Девки, по избам!» Девки разошлись по избам, и повел царь Дорода Ивашку в тоё же темницу, где он ночь провел, и сказал ему: «Узнай — которая ее комната» (а оне все подряд) — и запер его замками.
Приходит царь Дорóда ко своей жене и говорит: «Узнал». Сердитыем, грубыем взглядом она глядела и говорит ему: «Где бы ему узнать? Ее б...я мудрость!» И спрашивает его Ягая Баба, его жена, ее мачеха: «Чтó ты еще ему задал?» Отвечает ей царь Дорóда: «Узнать ее комнату». — «Ну, да ладно», — сказала жена.
Сидит Ивашка в темной темнице, не пимши, не емши. Поплакал, поплакал и с горя песенки запел. Приходит к Ивашке глухая полуночь, и такая на Ивашку грусть напала, опять горько заплакал. «Полуночные звезды, говорит, приходят, новые звезды к свету начинаются, я же, добрый молодец, смерти дожидаюся!» Скоро является к нему нареченная невеста, постучала в двери: «Ивашка! Отверзь мне двери!» — «Не могу отверзить двери: заперты». Она же пиннула ногой, и двери отперлись, и замки к черту убрались. Взошла, Богу помолилась, Ивашке поклонилась: «Здравствуй, милый мой нареченный жених! Что горько плачешь?» — «Как мне, горькому, не плакать! Я свету дожидаюсь, и смерть бли'жится». — «Ложись, спи до светлá, не придет к тебе беда. Скажи, чтó тебе тятенька приказал?» Отвечает Ивашка красной девице: «А вот чтó он мне сказал: затопите вы свои все хаты вместе, узнать, которая твоя». Вот девица и говорит: «Ложись с Богом, спи, научу, как дело сделать. Как мы печки затопим, изо всех труб повалит дым столбом, а из моей трубы пойдет вожжой. Тут и иди!» — «Хорошо». Ночь прошла, приходит свет. Идет царь Дорóда, запоры не попорчены. Красная девица сама отперла и опять его заперла. (Не мог он этого дела знать, что она у него была.) К нему в темную темницу приходит, на вольный свет его выводит. И сказал ему царь Дорбдá: «Узнай, которая твоей невесты келья!» Кельи все, как одна, подряд стоят. Он смотрит: изо всех дым валит столбом, а из одной — вожжой. Подумал же Ивашка: «Первый раз, говорит, не обманула, а попытка не шутка. Да-ка пойду тут, где велела». Взошел Ивашка, Богу помолился, красной девице поклонился и говорит Ивашка: «Что, тятенька, тут ли зашел?» — «Тут, говорит, нареченный зять». Отправляется царь Дорбда к своей жене, сказывает, что узнал. Отвечает ему жена: «Это не он узнал, а она узнала, она ему сказала». Велела ему Ягая Баба разлучить его с ней, запереть его опять в темну темницу. В и'хем во дворе был выпротёк речки на десяти саженях. Вздумала его жена: «Дай ему задачу, чтобы он на той стороне выстроил церковь круг одной ночи, чтобы было их где обвенчать».
Приходит царь Дорóда к ним в комнату. «Ну, пойдем, говорит, нареченный зять, в темницу. Задам я тебе большую задачу. Найми рабочих и плотников, чтобы круг ночи на этим острову была церковь устроена, было бы нам где тебя обвенчать». Ивашка Белая Рубашка говорит ему: «Сделаю, говорит, тятенька!» Научила его нареченная невеста и сказала: «Ложись с Богом, спи! Церковь будет готова!» Он спать не спит, в окошечко смотрит. Крик, превеликий зык, стукотня — приехали мастера, плотники и живописцы, церковь сделали круг ночи и иконы написали. Она на заряночке приходит, его обручевная жена, темную темницу расперлá и говорит Ивашке: «Переезжай, Ивашка, на лодке, прибивай пóлочки; я тятеньке отвечу, кто тебя выпустил». Приходит же царь Дорóда к Ивашке, хвать — в темной темнице Ивашки нет. Ивашка в церкви. Приходит в церковь, осмотрел: отлично, хорошо. Ну, царь Дорóда по головке его погладил и не спросил, кто его отпер. Приходит царь Дорóда к своей жене и сказывает, что удивленье, «какую у нас на острову нам зять церковь состроил». Эта же ее мачеха головой помотала, б...ю ее поругала: «Ох-ох-охо-охо! Это ее б...и мудрости! Ну, еще скажи, чтобы он завтра сделал мост через реку. В темницу не запирай, оставь его с ней». Приходит царь Дорóда к нареченному зятю, называет царь Дорóда: «Нареченный мой зять! Устрой круг ночи мост, чтобы где было тебе проехать к церкви, тебя обвенчать». Сказал ему Ивашка: «Будет, тятенька, готов; корми коней!» (А куды ехать? Будет только пешком пройти.) Приходит Ивашка к своей нареченной невесте, спрашивает его она: «Что сказал тебе тятенька?» Отвечает Ивашка ей: «Сó страхом тятенька сказал через эту речку сделать мост, круг ночи, где бы нам с тобой в церковь завтра пройти венчаться». Сказала ему нареченная невеста: «Ложись с Богом, спи, все будет дело исправно». — «Ну, да хорошо же». Лег Ивашка, спит и у д..ы пузыри. Слушает ночным бытом Ивашка: кто кричит «Тпрру!», кто кричит «Но!» Везут лес на сваи, на огнивы и на мостовинки. Лесу навезли, стали работáть. Зорька занялась — мост готовый. Рассветало, вышел Ивашка с топориком, постукивает, перилки приколачивает. Приходит царь Дорóда, только ахнул: «Ах, да и будет] Я мудрен; он мудреней меня!» У царя Дорбды не пиво варить, не вино курить. Не спрося никого, сам их обвенчал и жить их заставлял.
Посылает наутро к ним в дом ее мачеха свою родную дочь: «Дочь моя мила, дочь моя разумна, поди сходи к зятю, скажи чтобы исправили мне обед: проздравить их с законным браком я приду». Приходит к ним ее неродная сестра, проздравляет: «Здравствуй, говорит, сестрица! Ты, говорит, нажила себе мужа, а мы не наживем во веки веков. Приказала, говорит, вам ма-мынька постряпать». — «Хорошо, говорит, скажи ей: будет готово». Посылает ее венчанная дочь Ивашку: «Иди, Ивашка, на скотный двор, поймай нет лучшего барана и тащи ко мне». Пошел же Ивашка, поймал барана, принес домой. Они прямо его в печь неснятого и положили. Приходит к ним мачеха. Пришла с сердцем: «Дай мне, б...ь, есть!» А она Ивашку оборотила иголочкой и сунула в стену, чтобы мачеха не видала; за стол ее сажала, барана на стол вынимала. Она стала жрать, стала живком глотать, всего съела, в полсыти не наелась. Скочила из-за стола и давай из стен мох теребить, его искать (съесть хотела). Только бы его захватить, дочь-то и говорит: «Мамынька! Ты мох-то вытеребишь, у меня келья-то студена будет». Сказала ей мать: «Ну, добро же, б...ь!»
Призывает наутро мать вторую родную дочь: «Поди же, иди да скажи зятевой дочери, как можно исправили бы мне обед». Приходит к ним дочь и неродная ее сестра. «Вот, сказывает, исправьте, сестрица, мамыньке обед». — «Скажи, сестрица, что будет готов». Пошла молодая и сказала мужу Ивашке: «Принесь поди быка, пымай его за рога и веди его сюда». Ивашка пымал нет лучшего быка и обратал его за рога; кусками его изрубил и в печку положил. Положили и закрыли его крышкой. Является к ним гостья, неродная ее мать, и стала ее б...ю звать: «Дай обедать!» Обедать она ей собрала, а мужа своего Ивашку прибрала: оборотила угольком и положила в горнушку. Стала мачеха быка жрать, мослы в окошко кидать; всего сожрала и сы'та не была. Сыта не была, скочила из-за стола и стала из горнушки жар хватать, только искры посыпались. Жар хватает и в кадык его кидает. И вот-вот только бы Ивашку сохватить и живком его сглотить, дочь и говорит: «Ох, мамынька, оставь-ка мне один уголек, чем будет мне завтра придуть огонек?» Она крепко на нее осердчала и из комнаты убежала. Дочь уголек из горнушки вынимала, духом его обдувала; из этого уголька Ивашку сработала и говорит: «Ох, милый мой друг Ивашка, нам с тобой здесь не житье. Айда-ка, лучше отправимся бежать, куда глазы' глядят». Вот хорошо.
Ивашка согласился на ее слова, и ударились бежать. Вдруг их хватились, что в доме их нет. Посылает неродная мать большую свою дочь их догнать. Села дочь в железную ступу и начала железным пестом погонять: «Ох да!» И сказала: «Гóлон гóлон голынгач!» Молодица учуяла, что земля дрожит, и говорит своему мужу Ивашке: «Гонят за нами в погоню. Припаду я к сырой земле — узнаю, кто гонит». Припала к сырой земле и говорит Ивашке: «Гонит, да только сестра». Махнула же она, молодица, левой рукой: сделала огромный лес, и не пролезет ее железный пест. Оборотилась дочь назад и говорит матери, что некуда ехать: темный лес. Посылает Ягая Баба свово мужа, царя Дорóду. Ох же царь Дорóда затопился, как мóлонья, живой рукой хочет догнать, ее отнять. У молодицы сердце закипело, и говорит она Ивашке: «Ох, Ивашка, гонят в погонь! Больно земля колухается, сам батюшка скачет. Ну да, говорит, страшен сон, да милостлив Бог!» Попросила Бога, махнула правой рукой; его оборотила цéрковой, а сама — дьячком. Царь Дорóда вошел в церковь и говорит: «Здравствуй, "дьячок!"» — «Здравствуй, царь Дорóда!» — «Чтó я тебя хочу спросить». — «Спроси, — говорит дьячок, — отвечу». — «Не видал ли молодца с молодицей? Не проходили ли тут?» Дьячок говорит: «Третий год служу — не видал никого». Обращается царь Дорóда назад, прибегает к жене. Спрашивает его жена: «Что ты, где был? Далеко ли бежал? Кого видал?» — «Я, — говорит царь Дорóда, — далеко бежал, никого не видал, только видел церковь и дьячка». Сказала ему жена: «Ох, безумная старая твоя голова! Дьячок-от — она, а цéркова-то — зять. Не умел ты их взять! Дайте-ка мою железную ступу!» И стала пестом погонять, по три версты один прыжок давать, и хочется больно их догнать. Шибким громом, с вихорем полетела и хвостом завертела. И учуяла ее дочь — земля поколыбалась, и говорит молодица Ивашке: «Ну, Ивашка, подумать надо: гонит сама матушка!» Села, подумала. Топнула своими резвыми ногами — разлилось большое молочное озеро. Махнула правой рукой — сделала берега кисельные; оборотила Ивашку сележкóм, а сама стала уточкой. И плавают по молочному озеру, киселек похлéбывают, молочко прихлéбывают. Подскакала их злодейка и сказала: «О, я вижу, б...ь, твое мудрости! Теперь я с тобой не расстанусь! Киселя наемся, молока напьюсь!» Кисель жрет, молоко пьет — озеро убывает. Они всхлопнут крылышками, полетят и сядут на озеро, поцелуются и врозь поплывут, Ягую Бабу поддразнивают. И говорит ей Ягая Баба: «О, б...ь, не дразни! Озеро высушу и кисель съем, и вас разорву!» Молока напилась и киселя наелась — тут ее и рóзорвало. Я там был да мед, пиво пил; по усу текло, в рот не попало. Дали мне синь кафтан, а мне послышалось: скинь кафтан! Скинул да на кустике и повесил, и топерь там висит. А Ивашка стал жить да поживать, да добра наживать, а худо-то проживать. Со спины-то стали горбáтеть, а спереди-то стали богáтеть.
Записано со слов Абрама Новопольцева,
крестьянина с. Помряськина, Самарск. губ. Ставроп. уезда.
2. Иван Туртыгин
В некотором царстве, в некотором государстве, в одном было королевстве, жил-был царь, и у царя была дочь одна-разъединая. Были у ней няньки и мамки. Раз она выпросилась в сад погулять с няньками и мамками; поднялся вихорь и унес Скипетру-царевну. Няньки и мамки закидались, забросались: «Как мы царю скажем?» Сказали царю; тот в упадок пришел. «Как мне быть? Как ее вернуть?» Кликнул клич — не отыщет ли кто. Приехали короли из иной земли — никто не может. Собрал царь простонародье — не может ли кто отыскать? Тот говорит: «Не могу». Другой: «Не могу. Мы не зна(е)м, где отыскать». Позади людей стоит мастеровой человек, Иван Туртыгин, и говорит: «Если мне царь половину царства отдаст, а ее в жены — я отыщу!» Народ услыхал, взяли его, привели к царю: «Вот, ваше царское величество, он обещается, только бы вы исполнили». Тот говорит: «Царское слово свое не изменю». Иван Туртыгин и говорит: «Все, чтó мне нужно, чтобы все было готово: был бы мне большой корáбь, матросы, да в услужение мне старого служащего». У царя все готово. Пóплыл Иван Туртыгин. Подъезжает к царству, где этот самый Змей Горыныч живет; оставил корáбь, а сам пошел пеший. Подходит к царству — пастухи скотину пасут. «Что, пастухи, чье это царство?» — «Змея Горыныча». — «А что он у вас, женат али холост?» — «Нет, он недавно женился: у белого царя дочь унес». — «А что, мне прийти можно?» — «Можно: у нас ни часовых, ни вестовых».
Всходит Иван Туртыгин в палаты, берет Скипетру-царевну за руку и уводит с собой. Увел на корáбь, велел корабельщикам, чтобы на палабу как можно пороху насыпать и фитиля зажигать. Поплыли они. Вдруг Змей Горыныч узнал и — в погонь. Они зажгли порох, он крылья спалил и отлетел. «Ну, хорошо же! Теперь ты, говорит, Иван Туртыгин, поплывешь: заезжай к моей сестрице, Лютой Змеице, снеси ей от меня поклон». — «Хорошо». Доплывает до этого места, где сестра его, оставляет корáбь, а сам идет к Девице Лютой Змеице. «Здравствуй, говорит, Девица Лютая Змеица! Тебе Змей Горыныч кланяться велел». Она говорит: «Благодарю. Садись! Гость будешь. Давай со мной в шашки играть». — «Извольте». Сели они. Играли, играли — и видит Иван Туртыгин, что она его обыгрывает: бросил шашки и говорит: «Это что за шашки? У меня вот на корабле — ну так шашки! Я за ними схожу». Она не отпущает его: «Ты, говорит, обманешь!» — «Вот вам, если так, а я старого генерала оставлю, когда не верите; а сам сейчас приду».
Всходит на корáбь и велит на две четверти пороху на палубу насыпать. Девица Лютая Змеица видит, что его нет, собрала своих подданных и — в погонь за ним. Собралась их туча и полетела. Она вслед кричит: «Топите корáбь!» Иван Туртыгин увидал и велел зажечь порох. Те налетели, как дикие камни — стал корáбь качаться. Как порох взорвало, так их и разметало в море. Оставшиё полетели к Девице Лютой Змеице назад. Она во второй раз еще больше силы собрала, чтобы этот корáбь утопить.
Иван Туртыгин еще больше велел пороху насыпать. Раскидал их опять половинную часть, коли не больше. Они улетели и говорят Девице Лютой Змеице: «Достать его нельзя!» Она вышла и говорит: «Ну, обманул ты Змея Горыныча, обманул меня, Девицу Лютую Змеицу; поедешь мимо — заезжай к дедушке Кривому Богатырю, скажи поклон». — «Хорошо, заеду». Доезжает до места, оставил корáбь, а сам ушел к Кривому Богатырю. Кривой Богатырь сидит обедает: жареный бык перед ним да чан воды. «Здравствуй, дедушка Кривой Богатырь!» — «Ах, Иван Туртыгин! Куда тебя это, как Бог занес?» — «К тебе побывать приехал. Девица тебе Лютая Змеица кланяется. Была, говорит, у нашего батюшки обжорлива корова: по стогу сена съедала, пó чану воды выпивала». — «Ты еще, Иван Туртыгин, молодёхонек надо мной, стариком, смеяться». — «Прости, дедушка Кривой Богатырь, я пошутил». — «Ну, ничего, садись со мной обедать». Сел, поел, делать нечего, и видит — плохо дело: выйти негде ему от него. «А чай, говорит, дедушка, тебе как хочется, чтобы обоими глазами глядеть?» — «Когда бы не хотелось — все бы лучше обоими-то видел». — «Я тебя вылечу: обоими будешь глядеть. Нет ли у вас олова?» — «Когда же нет?» Растопил Иван Туртыгин олово. «Нужно тебя теперь к столбу привязать!» Привязал к столбу середь двора. «Поворотись-ка!» Кривой Богатырь как поворотился, куды все пошло! «Ну, нет, тебя надо старыми моржовыми ремнями привязать. Нет ли?» Тот сыскал. Привязал Иван его; велел поворотиться. Старик поворотился — ремни держат. Иван взял олово, растопил и вылил ему в последний глаз. «А, Иван Туртыгин, обманул ты меня, да нет, не обманешь! Двери, держи! Калитки, держи, и заборы, держи!» Нет Ивану Туртыгину ходу: ходил, ходил, выйти некуда. У старика овцы были. Вот он взял к ним зашел да себя барану под брюхо и подвязал. Кривой Богатырь ходит, ищет Ивана Туртыгина, нигде не найдет. Кривой и вскричал: «Барашек, поди сюда!» Барашек один подойдет, он его погладит, а Иван-то своего барана в бок уколет, тот богатыря-то рогами хлысть: «Шалишь, барашек!» А баран-то вдругорядь. Осердился Кривой Богатырь, взял его за рога и выкинул через забор на улицу. Иван Туртыгин ушибся; отвязался, полежал малость, встал и говорит: «Ну, дедушка Кривой Богатырь, прощай!» — «А, обманул Змея Горыныча, обманул Девицу Лютую Змеицу, обманул и меня, Кривого Богатыря! Пойдешь лесом, там есть сабля, возьми ее: годится тебе!»
Подходит Иван Туртыгин к лесу, видит — висит сабля, на дереве качается, и думается ему: «Если мне ее взять, кабы чего не было». Взял мизинчиком тронул, а дедушка Кривой Богатырь кричит: «Держи!» Мизинчик и пристал. Взял Иван Туртыгин ножик и отрезал себе палец. Шел путем-дорогой; близко ли, далеко ли, долго ли, короткó ли — и устал. Нашел на него Заплетай Заплетаич, сорок рук, сорок ног, и облапил его; и не может он от него отодраться. На себе его долго носил, даже устал; шел и запнулся за мертвую богатырскую голову. Взял да и толкнул ее ногой. Та и говорит: «Не толкай меня, Иван Туртыгин! Лучше схорони в песок. Я от его рук в землю пошел» (от Заплетая Заплетаича, стало быть). Присел Иван, вырыл ямку и положил голову в песок. Голова и говорит: «Я тебе скажу, как от него избавиться: пойдешь ты вот этим долом и нападешь на ягоды; одне ягоды сладкие и манные, а другие ягоды — пьяные; сладких сам поешь, а пьяных ему бросай, через плечо; когда он напьется, ты сядь на припоре солнца».
Иван Туртыгин все это сделал. Заплетай Заплетаич опьянел, уснул: и руки, и ноги расплелись. Иван убежал, а его тут оставил. Бёг он мало ли, много ли, подходит к другому лесу, и дерутся лев с окаянным. Увидали его — окаянный и говорит: «Ах, Иван Туртыгин! Помоги мне лютого зверя убить!» А лютый зверь говорит: «Эх, Иван Туртыгин! Ужели ты меня на окаянного сменяешь? Помоги мне! Вот тебе ковер-самолет и шапка-невидимка, если мне поможешь».
Он взял саблю и снес с окаянного голову. Лев и говорит: «Ну, садись на меня! Я тебя до царства донесу!» Довез он его до царства, снял с себя и говорит: «Ну, Иван Туртыгин, дóпьяна не напивайся, а мной, зверем, не похваляйся!» Простились. Лев ушел.
В царстве — звон страшный; народу по улице страсть ходит. Он и спрашивает: «Что у вас за звон?» — «Да у нашего царя свадьба скоро будет. Генералы ездили, царевну привезли; так за одного она выходит. Царевна-то ему при расставанье кольцо именное дала». — «Чай, посмотреть можно?» — «Можно.
Царевна у нас все из своих рук всякому подносит». Приходит, докладывают, что иностранец с поздравлением пришел. Она выходит и выносит ему стакан вина. Он принимает; она и увидала на нем свое кольцо. Берет его за руку, ведет к отцу в палату. «Вот, батюшка, мой избавитель!» Жених осердился. «Ну, говорят, расскажи, как вы ее достали?» Он и не может.
Генерала повесили, а Ивана Туртыгина в царскую одёжу одели. Веселым пирком да за свадьбу. Пили, гуляли долго. Иван напился да и говорит: «Где бы мне к вашей свадьбе поспеть, кабы меня лютый зверь лев не подвез». Лютый зверь услыхал и идет, зубами скрипит. «Подайте мне виноватого!» Того высылают, другого. «Нет, не тот. Виноватого давайте!» Иван Туртыгин услыхал и говорит: «Ну, батюшка, видно, мне идти надо к лютому зверю». Выходит и говорит: «Виноват! Прости!» — «Нет, не прощу, я тебя похичу\» — «Пожалуйста, прости! Тогда меня похить, когда я тебя угощу. Погуляй и ты на моей свадьбе».
Принесли корыто и налили в него разных вин. Лев напился и повалился. Его и сковали: и рот, и ноги — всего. Как он проснулся и говорит: «Эх, Иван Туртыгин, вспомни Бога, отца и мать! Раскуй меня, лютого зверя!» — «Нет, не раскую; а вот выпей еще, тогда раскуем». Еще налили. Лев напился дóпьяна, его и расковали. Проснулся лев, убёг да и говорит: «Кто вино это пьет — недобрый человек. Тут не только на кого скажешь, и на себя нанесешь!» А Иван Туртыгин женился на Скипетр-царевне и стал жить да поживать.
Записано со слов симбирской мещанки
Елены Степановны Смирновой.
3. Борма Ярыжка
Царь Иван Васильевич кликал клич: «Кто мне достанет из Вавилонского царства корону, скипетр, рук державу и книжку при них?» По трое сутки кликал он клич, но никто не являлся. Приходит Бормá Ярыжка. «Я, говорит, могу достать, а для этого мне надо снарядить корабль, да тридцать человек дайте мне матросов; корабль чтобы весь был окован жестью, все снасти и мачты, да тридцать бочек в него пороху, да на три года провизии, и если я через три года не ворочусь, значит — меня вжи'ве не будет. А теперь мне с молодцами дайте попить да погулять». Ну вот он шесть недель с ними пьянствовал, пропился весь. Пошли на корабль. Ветер был попутный, подняли паруса и живо затопились. Приезжают к Вавилонскому царству. Он сошел на берег, взял двоих с собой матросов. А Вавилонское царство все было съедено змеями. На берегу они нашли часовенку. Они ее разбили, и нашел он в ней корону, скипетр, и рук державу, и книжку при них. Матросы говорят: «Ну, теперь дóбыли — пойдемте на корабль!» А он: «Нет, говорит, надо в город сходить, а то нас будут спрашивать, а мы ничего не знаем». Змеи все пожирали, ничего кругом не осталось, а спали между обедней и заутреней в Светло Христово Воскресенье. В это время Бормá и вышел на берег. Царь Вавилонский издал указ, чтобы на всем змеи были вырезаны и написаны: и на чашках, и на ложках, и на монетах. Бог его и наказал: все эти змеи ожили и поели все живое. Около города, вместо стены, змея обвивалась. Ну вот Бормá Ярыжка, чтобы перелезть стену и змея не задеть, слепил лестницу и перелез. Когда он шел городом, змеи, как мертвые, под ногами лежали. Иная взметнется, как наступят, и опять спит. Он никого живого не нашел и пошел прямо во дворец. Приходит — все комнаты пустые, а в последней царской комнате сидит (сделанная) Царь-Девка — наполовину змея, наполовину девка. Она над всем змеиным царстком царствовала. Когда Бормá Ярыжка вошел, она увидала и говорит: «А, Бормá Ярыжка! Ты шел из Русского царства доставать корону, скипетр, рук державу и книжку, и они у тебя?» — «У меня». — «Достал?» — «Достал». — «Разорву, съем!» — «Ну, чего ты меня разорвешь? Много ли во мне мяса? Вот я тебе двоих в залог оставлю да и остальных приведу: все одно вместе пропадать. Через час вернусь». Она отпустила его да и говорит: «Ну, ступай, да не обмани!» Не успел он ступить из ее комнаты, Царь Девка на матроса одной ногой ступила, другой розорвала при нем же. А Бормá Ярыжка, как прибыл на корабль, так и закричал: «Рубите канаты! Поднимайте паруса!» Проходит час; Царь Девка видит — его нет. Посмотрела — ан чуть парус видно. «А, хитёр, мудёр Бормá Ярыжка, да не уйдешь!» И закричала: «Эй, вы змеи мои, змеи лютые! Поднимайтесь, летите, трехглавые, шестиглавые, вот на этот корабль, утопите его!» А Бормá сейчас велел три бочки пороху вынуть, разбил их и рассыпал порох по палубе. Змеи налетели, обцепили корабль и все снасти облепили. Царь Девка прыгает на крыльце, радуется: «А! Попался!»
Он огонь в порох и кинул. Порох взорвало и у змеев все крылья опалило; которых добили, которых пожгли. «А! — сказала Царь Девка. — Хитёр, мудер Бормá Ярыжка!» Потом велел он матросам все бочки выкатить и разбить на палубе, а сам в лодку сел один и уехал. «Когда змеи налетят, вы порох и зажгите!»
Прилетел Змей Горыныч, что около города стеной лежал, и с ним много змиев. Двадцать семь бочек с порохом взорвало, змей многих пожгло, а Змей Горыныч уцелел и начал корабль топить. Корабль и потонул. Царь Девка на крыльце заплясала. «Ну, Бормá Ярыжка! Потонул-таки!» — «Ну, черт, пляши! Я-то здесь, да вот товарищей жаль». Поплакал Бормá да и стал думать: «Что делать мне? Водой ли плыть, сухим ли путем идти? Водой поплыву — хоть и скорей может (быть), да есть нечего будет. Нет, лучше сухопутьем. Тут хоть корешок найдешь, с голоду не умрешь». Вышел из лодки и пошел. Шел много ли, мало ли, приходит к великолепному дому. Окружен дом каменной стеной, и ворота зáперты. Начал стучаться — отзыву нет, никто не откликается. А любопытство его разбирает: кто тут живет? Разбойники, кто ли? Сел на лавочку и стал ждать. К вечеру идет великан одноглазый, с лесом р'овен. «А! Бормá Ярыжка! Здравствуй!» — «Здравствуй!» — «Ты у сестры моей был?» — «Был». — «Корону, скипетр, рук державу и книжку достал?» — «Достал». — «Змеев выжег?» — «Выжег». — «Сестру мою обманул?» — «Обманул». — «Ну, я тебя разорву — съем!» — «Ну, чего есть-то: разве от меня сыт будешь? А вот давай по-братски сделаем: у тебя вот один глаз-то, а я тебе два сделаю. Ты теперь одно царство видишь, а тогда — два. Пойдем! Где у тебя казна и каменья драгоценные?» Нашел — посмотрел. «Для глаза, говорит, надо. Станок ладить давай, тебя положить!» Сделал станок да связал великана снастями. «Ну-ка рванись, а то ведь глаз-то испортить можно». Тот как рванулся, так все и перелетело. И второй раз то же. Скрутил Ворма великана воловьими жилами и спрашивает: «Ну, а теперь не разорвешь?» — «Нет», — говорит.
Он пошел, взял олова, растопил да и говорит великану: «Растопырь глаз-то, а то ошибешься — не такой сделаешь». Тот раскрыл глаз, а Бормá и вылил туда горячего олова. Великан порвал воловьи жилы, все изорвал и поломал. «А, говорит, ты меня обманул! Ну, да постой, найду!» Затворил ворота и камень к ним привалил. Некуда Борме деться. А у одноглазого, вроде товарища, козел громадный жил. Вот Бормá-то и подвязался к козлу под брюхо, а то не уйдешь, пожалуй, — и давай его под бока щекотать. А козел-то привык с одноглазым играть, разбежится, разбежится да и ткнет. А тот говорит: «Уйди, Васька, теперь не до тебя!» Надоел он одноглазому. Тот рассердился, схватил козла за рога, хотел об стену расшибить, да с Бормой вместе через стену и перекинул.
Бормá не с пустыми руками ушел. Как только очутился на той стороне, отвязался от козла и крикнул: «А я здесь!» — «А, Бормá Ярыжка! — закричал одноглазый. — Хитер ты и мудер! Ну! На от меня на память золотой топорик! Все равно!» Бормá Ярыжка думает: «Недаром он кидает». Подошел да мизинцем чуть дотронýлся до топорика. Как дотронулся, топорик и закричал: «Хозяин! Здесь! Держу!» Бормá Ярыжка схватил ножик и отрезал себе палец. Пока тот отваливал камень, Бормá убежал. «Эх! — крикнул топорик. — Не поспел! Вот тебе один палец!» Великан кинулся, весь его сгрыз; а Бормá где за дерево спрячется, где камнем лукнет — ушел.
Долго ли шел, нет ли, недалеко до Русской земли осталось: только через речку перейти. Опять увидал великолепный дворец. «Дай погляжу». Дожидался до вечера — приходит девка. «А Бормá Ярыжка! Здравствуй! Ты в Вавилонском царстве был?» — «Был». — «У моей сестры был?» — «Был». — «Змеев выжег?» — «Выжег». — «А у брата был?» — «Был». — «Глаз ему выжег?» — «Выжег». — «Ну, я тебя разорву — съем! Да еще я на тебя полюбуюсь и помучаю!»
Эта девка его каждый день смертью стращала и двадцать лет с ним прожила, и прижила сына. Стало сыну двадцать лет. Вот раз она уходит в Вавилонское царство, к сестре, а Борму на цепи оставила и говорит сыну: «Я пойду, целый день не буду. Смотри, с цепи отца не отпускай, а то он хитер и мудер. Самого разорву, коли пустишь, а к вечеру я сама вернусь». Она ушла. Бормá и подзывает сына: «Сними цепь-то, дай я похожу». Тот снял. Походили. «Чего мы, — говорит Бормá, — так-то зря ходим? Пойдем на реку, уток пострелям!» — «Нет, батюшка, ты меня обманешь». — «Нет, зачем? Ты ведь сын мне! Ведь тошно мне: я двадцать лет на цепи сидел!» Пошли уток стрелять на реку, а за эту реку нечисть не перелетала. Убил Бормá утку и послал сына за уткой; сам плот сделал на реке и поплыл. «Батюшка! — закричал сын. — Что ты дела(е)шь?» А девка уж на берег прибегла, кричит: «А, Бормá Ярыжка! Хитёр и мудер! На вот тебе твою-то половину, не надо мне!» Разорвала сына да и кинула ему половину. Одна капля нечистой крови попала на плот, он и стал тонуть. Бормá взял да ножом ее и вырезал. Плот опять поплыл и переехал в Русь святую.
Девка побесилась, побесилась, а сделать нечего: на ту сторону не перекинешься. Бормá посмеялся над ней и дальше пошел. Приходит в такое место, словно вычищенный сад. Местами выбито, словно ямами, местами на кустах кровь. «Что бы это было? Дай узнаю». Взял Бормá Ярыжка и взлез на дерево и спрятался в ветвях. Немного посидевши, видит: бежит лев, и в ту же минуту прилетает змей, и начали они между собой биться; только до того бились, что оба ослабели и упали, а один другого не отпускают. Вот Бормá Ярыжка и думат: «Кому помочь? От змеев я много терпел, заступлюсь за льва». Взял да и выстрелил в змея. Змей раненый ослабел, и лев его задушил. Задушил змея и смотрит, глазами ищет, кто это ему помог. А Бормá боится слезть с дерева: кабы его лев-то не съел. Лев увидал Борму и говорит: «Слезь! Я тебя не съем. Тебе еще три года идти, а я тебя в три часа домчу, только ты мной не хвались, а то я тебя съем!» Бормá слез и сел на льва. Тот его мигом довез до города и убежал. Бормá пошел прямо во дворец и сказал о себе; а там уж и забыли о нем, потому что тридцать лет как его не было. Стали искать в архивах и нашли, что действительно тридцать лет назад был отправлен корабль за поиском короны, скипетра, рук державы и книжки при них. «Ну что, чем мне тебя наградить?» — спрашивает Борму Иван Васильевич. «Да что? Дозволь мне три года безданно, беспошлинно пить во всех кабаках!» И вот стал Бормá пить-попивать, пьяниц за ним нетолчена труба. Напившись раз, он хвалиться стал: «Мне бы еще три года идти, да меня лев подвез в три часа, за то, что я змея убил». Как эти слова выговорил, и спохватился, да уж поздно. Сейчас же побежал на царский двор и велел врыть в землю три пивных котла и укрепить их как можно крепче. Только что успели их укрепить и налить в один меду, в другой вина, а в третий самого крепкого спирту, как поднялась буря, и вслед за ней бежит лев и сей: час же к Борме! «А, ты мной похвалился! Так я тебя съем!» — «Это не я». — «А кто же?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему указал на котел с медом. Лев весь котел вьшил и выворотил из земли. «Кто мной хвалился?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему указал на котел с вином. Лев его весь выпил и выворотил. «Кто же мной хвалился?» — «Хмель». — «А где он?» Он ему показал на котел со спиртом. Лев выпил котел, выворотил и пьяный тут же растянулся.
Бормá велел вбить около льва столбы и оковать цепями. Когда лев встряхнулся — хвать, и встать нельзя. Бормá подошел и говорит: «Вот видишь, что хмель-то делает? Не я тобой хвалился, а хмель. Я тебе бы теперь мог голову срубить, да не сделал этого». — «Ну, пусти, Бормá Ярыжка!» Тот велел его расковать; лев и убежал. После этого Бормá недели три пьянствовал и опился в кабаке.
Записано от симбирского мещанина
Петра Степановича Полуехтова.
4. Иван-царевич и Марья Краса, Черная Коса
В невкотором было царстве, в невкотором было государстве, не в нашем было королевстве. Это будет не сказка, а будет присказка; а будет сказка завтра после обеда, поевши мягкого хлеба, а еще поедим пирога да потянем бычка за рога. Жил-был царь Иван Васильевич, у него был большой сын Василий-царевич, а второй сын Митрий-царевич; малый сын был Иван-царевич. Вот Василий возрастал на возрасте, и вздумал его царь женить, и очень долго невесту не находили. То найдут невесту — отцу с матерью хороша, ему не нравится; то он найдет себе невесту — отцу с матерью не кажется. Вот идет же Василий-царевич путем-дорогой, по широкой улице, повстречается ему старуха, толстое ее брюхо, и говорит Василью-царевичу: «А вот я тебе, Василий-царевич, невесту нашла!» А он ей и говорит: «Где же ты, бабушка, нашла?» — «А вот этого генерала дочь, вам нужно ее замуж взять». И сказала старуха, что она б...ь. Приходит Василий-царевич к своему тятеньке и говорит: «Тятенька, я невесту нашел, вот у такого-то генерала дочь». Тятенька говорит ему, что можно ее замуж взять. У царя неколи было пиво варить и неколи было вина курить. Пива много наварили и вина накурили и повезли их венчать. Привозят от венца, кладут на ложу. Вот на ложу он с ней не ложился, а в чистое поле от нее отшатился и теперь там на коне ездит. Хватились отец с матерью, что Василья-царевича в доме нет, и негде его искать.
Иван-царевич и спрашивает своего тятеньку: «А что, тятенька, это у нас за женка?» Отвечает ему царь: «Это вам невестка». — «А где же у ней муж?» — «Уехал во чистó поле давно, и теперь его нет». И говорит Иван-царевич: «Тятенька, благословите, я поеду братца искать, Василья-царевича». — «Бог тебя благословит, — сказал царь. — Знать, ты мне не кормилец!» А вот оседлáил Иван-царевич себе доброго коня и поехал во чистóе поле, во дикую степь своего брата искать, Василья-царевича. Во чисты'м поле, во дикóй степе раскинут был бел шатер; во шатре почивал Василий-царевич. Подъехал Иван-царевич ко белý шатру, восходил Иван-царевич во белой шатер и хотел его сонного убить (не знает, чей такой), и думает себе: «Что я его убью сонного, как мертвого? Не честь, не хвала мне, доброму мóлодцу, а дай-ка лучше ото сна разбужу, ото сна его разбужу и все подробно его расспрошу: и чей такой, и откудова, и куды путь держит».
Вдруг проснулся Василий-царевич и стал спрашивать: «Чей ты такой, добрый мóлодец?» — «Из такого-то царства и такого-то отца-матери». — «А чего тебе нужно?» — «А мне нужно, где бы найти брата своего, Василья-царевича». Сказал ему Василий-царевич: «Кто ты таков?» — «Я, Иван-царевич!» — «Иван-царевич у нас, — сказал Василий-царевич, — трех лет в зыбочке катается». Отвечал Иван-царевич: «Он сейчас не в зыбочке катается, а по дикóй степе на коне помыкается и хочет разыскать своего брата, Василья-царевича». И сказал Василий-царевич: «Я сам он!» Сели они тут на добрых коней и поехали куды знают. Заехали в зеленые луга — ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Уехали далече. Они сами на конях приустали, и кони их притупёли, и шелковые плети они приразбили. И сказал старший брат Василий-царевич: «А дава-ка, брат, отдохнем и коней покормим!» Сказал ему Иван-царевич: «А что знаешь, братец, то и делаешь!» Слезли с добрых коней и пустили их по зеленыим лугам. Сказал Василий-царевич: «О ты, брат Иван-царевич, ляг отдохни, а я пойду по зеленым лугам, не найду ли поганого зайчишки; убью — к тебе принесу, мы его зажарим». А сказал Иван-царевич: «А ступай, братец, с Богом!» И пошел Василий-царевич куды знает и подходит к превеличающему к синему морю, и тут является хижинка. Восходит Василий-царевич в хижинку. Посмотрел: в хижинке сидит красная девица, сидит, горько плачет, и перед ней гроб стоит. И сказал Василий-царевич: «Что ты, красная девица, плачешь?» — «А как мне, Василий-царевич, не плакать? Последний я час на вольном свете. Сейчас вылезает из моря змей и меня поедает». Сказал ей Василий-царевич: «Не плачь, красная девица: я бы был жив, будешь и ты жива!» Лег Василий-царевич к ней на колени и сказал: «Поищи, красная девица, меня!» Стала та искать, он и крепким сном уснул. И вот во синеем море разбушевались сильные волны, и поднялся лютый змей, и башка его, трехведерный котел, вылезает из' моря, идет съесть красную девицу. Она крепко его будила: «О, Василий-царевич, проснись! Съест нас с тобой лютый змей!» Спит Василий-царевич, ничего не чувствует. Роняет красная девица из своего из правого глазу горючую слезу, и пала горючая слеза Василью-царевичу на белóе его лицо и, как пламем, обожгло. И проснулся Василий-царевич, и смотрит, что лезет лютый змей; вынул свою саблю вострую, махнул его по шее и отвалил дурную его башку. Туловище захватил, в море бросил, а дурную башку под камень положил. И сказал Василий-царевич красной девице: «Вот я жив, и вы живы!» — «Благодарю, Василий-царевич, буду я вечно твоя жена!» И отправился Василий-царевич к своему брату, к Ивану-царевичу. Приходит, ничего не приносит. «Не нашел, брат, ничего».
А эта девица красная была привезена из и'нного царства. Тут чередовали людей кажнюю ночь. У и'нного царя был дворной дурак, и посылает его царь посмотреть, что делается в келейке. Дурак запрег трюнóгоньку лошаденку, худеньку тележонку, положил на нее бочку и поехал в море за водой. Взошел в келейку — красна девица живая сидит. Он же, дурак, сохватил ее в беремя, посадил на бочку и повез домой. И сказал дурак царю: «Я, говорит, убил вашего змея!» Царь больно обрадовался и свою дочь за него замуж выдавал (котору он привез). Тут такое-то было гулянье! Двери были растворены, и кабаки были все открыты. Вот этого было вина из смоляной бочки и пить нельзя! И был так пир навеселе, и такой бал, что и черт не спознал. Вот дурак стал с ней жить да быть, да добро наживать, а худо-то проживать. А Василий-царевич да Иван-царевич сели на добрыих на коней и поехали в инное царство, где этот пир идет. Приезжают к царю. Царь их встречает и крепко их почитает, и сказал же Василий-царевич: «А что, царь, у тебя за бал?» Отвечает ему царь: «Я дочку зáмуж отдáл!» Сказал Василий-царевич: «А именно за кого?» — «За дворного дурака». — «А по какой причине?» — «Он от смерти ее отвел». Рассказал ему царь поведение, что у них кажню ночь тут был человек на съедение. Повезли на съеденье дочь, а дурацкая харя поехал на море пó воду и срубил со змея голову, а дочь живую привез. Взяли ее да замуж за дурака и отдали. Василий-царевич и говорит: «А что, инный царь, надо бы этого змея мертвого посмотреть. Позовите своего зятя; он должен нам его указать, где он лежит». Позвали дурака. «А поди же, дурак, с нами, иди же, — сказал Василий-царевич, — укажи, где змей лежит». Больно ему стало грустно, что дурак с его нареченной невестой лежит. Подводит дурак к морю и говорит: «Вот тут лежит». Василий-царевич и говорит: «А подайте-ка неводá да еще мастеров сюда! А кто может неводом ловить и вдоль пó морю бродить?» Появились мастерá, кидали шелковые неводá — а тут нет ничего. А он, дурацкая стать, не видал никого. Василий-царевич и говорит: «Рыболовы-господа! Киньте неводы вот сюда!» Кинули неводы и вытащили престрашную чуду, туловище. И сказал Василий-царевич: «А скажи-ка, дурак, где его глава?» Тот не знает, ответить чего. «Вот, дурак, где голова: под камнем». Подходит дурак к камню и не может его с места тронýть. Сказал Василий-царевич: «Напрасно судьбу, дурак, взял: не ты змея убивал!» Поднял Василий-царевич камень и вытащил главу, и сказал и'нному царю: «Я похитил вашего змея!» Инный царь оголил свою саблю востру и срубил с дурака буйную его башку за то, что он криво сказал, а свою дочь за Василья-царевича обвенчал. Вот тут пили и гуляли, так веселились и несколько времени проклажались. И сказал Иван-царевич своему брату Василью-царевичу: «Проздравляю с законным браком! Ты нашел себе невесту, а де же мне будет искать? Видно, надо по вольному свету попытать, себе сýжену поискать». Сели они за стол чайку покушать, а вечер пришел, легли по разным комнатам отдохнуть. Спрашивает Василий-царевич у своей молодой жены: «А что, есть ли на сем свете краше тебя и храбрее меня?» Сказала ему красная девица: «Ну, какая моя красота? Вот за тридевять земель, во десятыем царстве есть Марья Краса, Черная Коса, отличная хороша; только взять ее мудрено. Есть там еще Кáрка-богатырь и образец его, как сенной стог. Не могу знать, кто будет из вас сильнее». Василий-царевич и сказал брату своему, Ивану-царевичу: «А вот, братец, где невесту тебе назначили». Иван-царевич с ними распрощался, в дальний путь-дороженьку собирался. Взял он в руки острый нож и говорит: «Когда этот вострый нож кровью обольется, тогда меня живого не будет». И поехал в чистое поле, в дикую степь, себе сужену искать. Ехал долго ли, мало ли, и стоит избушка, на куричьей голяшке повертывается. «Избушка, избушка, встань ко мне передóм, а к лесу задóм!» Избушка встала к нему передóм, а к лесу задóм. Лежит в ней Ягая Баба, из угла в угол ноги уперла, титьки через грядки висят, маленьки ребятки пососывают, страшный большой железный нос в потолок уперла. «А! Иван-царевич, от дела лытаешь, или дело себе пытаешь?» Отвечает ей Иван-царевич: «От дела я не лытаю, а себе вдвое дела пытаю: еду за тридевять земель, в тридесятое царство найти Марью Красу, Черную Косý. «Ох, — говорит Ягая Баба, — мудрено ее взять и мудрено ее достать! Она очень далече. Поезжай еще столько, да пол-столько, да четверть столько». Сел Иван-царевич на добрá коня и поехал. Ехал-ехал путем-дорогою и наехал до огромного лесу и захотел больно поесть. Стоит превеличающий дуб; на дубу шумят пчелы. И он с добрá коня слезал, на зеленый дуб влезал, медку поесть хотел. Отвечает пчелиная матка: «Не трогай, Иван-царевич, мой мед: невкоторое время сама я тебе пригожусь!» Вот Иван-царевич так на ее слова спонадеялся, на сыру землю с дуба спускался; сел на добра коня и поехал, куды ему путь лежит. Не может на коне сидеть: крепко есть хочет. Бежит ползучая мышь, гадина. Спрыгнул Иван-царевич с добрá коня, сохватил и хочет ее есть. Говорит мышь Ивану-царевичу: «Не ешь меня: я тебе невкоторое время пригожусь!» Бросил ее Иван-царевич и дальше поехал. При большой дороге — небольшая бакалдинка воды и ползат рак. Вот Иван-царевич больно ему рад, хочет его поймать и на огонечке испечи. Говорит ему рак: «О ты, Иван-царевич, хоть ты мне и рад, а не тревожь ты меня: я тебе пригожусь». Иван-царевич крепко осерчал и рака в воду кидал. «А будь-де тее не ладно! Все жив буду, не умру!»
И опять поехал путем-дорогой. Ехал много ли, мало ли, долго ли и коротко ли — доехал до Кáрки-богатыря. Приезжает, его дома не заставает, только одна его мать. Она его увидала и крепко узнала. «Ох, Иван-царевич, давно тебя ждет Кáрка-богатырь!» Иван-царевич и говорит: «А скажи-ка, бабушка, где он?» — «Третий год за невестой ездит». — «В каку сторону?» — «За Царем-девицей. Третий год ездит и сужену себе не достанет; тебя крепко желает и на тебя больно серчает: «А! Только бы он подъявился — живого съем!» А поди-ка выдь во чистó поле, во дикýю степь, а возьми-ка подзорную трубу, а не едет ли Кáрка-богатырь. Если с радостью едет — вперед его ясен сокол летит, а если печальный едет — над ним черный ворон вьется». Поглядел Иван-царевич в подзорную трубу, увидал Кáрку-богатыря, и над его главой черный ворон вьется. Вот и сказал Иван-царевич баушке: «Несчастный едет». — «Ну, — говорит баушка, — куды же мне тебя деть? Он едет сердитый». Отпирает кладушеч-ку и запирает замком. «А вот, говорит, тут ляг, полежи. Я первá его водочкой угощу и про тебя расскажу». Явился Кáрка-богатырь, говорит мамыньке: «А пожалуй-ка, мамынька, испить!» Наливала ему баушка чарочку бражки; он чарочку выпивал и пьян не бывал. «А дá-ка, мамынька, еще!» А другую выпивал, нá весел позывал. Спрашиват его мамьшька: «А де сужена, сынок, твоя?» — «Измучил, мамынька, себя!» — «А если бы Иван-царевич приехал?» — «А вот-вот было бы мне хорошо: достал бы я себе Царя-девицу не один, а с ним, и научил бы его, как достать ему Марью Красу, Черную Косу». Баушка и говорит: «А чай бы его сейчас ту не тронýл?» — «Ох ты, мамынька моя! Кабы он сейчас был у меня, зá руки бы его принимал и в сахáрные уста бы целовал». Сударыня его матушка и говорит: «А он здесь, сыночек, спит в кладоушечке». Вот Кáрка обрадовался, сам в кладовую собирался; за руки его принимает, за дубовой стол сажает, чаем-водкой угощает. И сказал Кáрка-богатырь: «Ох ты, брат Иван-царевич, а я только про тебя слышал, как ты родился и в зыбочке катаешься!» Иван-царевич и говорит: «Я не в зыбочке катаюсь, а на доброем коне по дикóй степе помыкаюсь. Я не привык в царстве царствовать, я привык по дикóй степе летать и больше себе горя увидать». — «А что ты, Иван-царевич, на добром коне по дикóй степе помыкаешься, чего ты себе разыскивать?» — «А вот что, — говорит Иван-царевич, — за тридевять земель, в тридесятом царстве есть Марья Краса, Черная коса; мне хочется ее достать и за себя замуж взять». Кáрка-богатырь и говорит: «Мудрено ее взять, а надо один раз умирать, тело и кости по дикой степе раскидать». — «Ох, брат любезный, Кáрка-богатырь, убытку не принять, так в торговыем деле и барыша не видать; а если нам, богатырям, по вольному свету не полытать, да хорошей суженой не поискать — это нам не честь, не хвала; чтобы мы по вольному свету не лытали, чтобы нужды себе не видали». — «Ну, — говорит Кáрка, — эту сказку, Иван-царевич, бросим, а еще нóву начнем».
Тут начиналась сказка, начиналась побаска от сивки и от бурки, и от курицы виноходки, от зимняка поросенка наступчатого. Вот поросенок наступает, сказывалыцика с г... сбивает; вот сказывальщик, он был НеДорóда сел с... на дорогу, где свинья шла. Кáрка-богатырь и говорит: «Ну да, брат, пошутил да и будет. А спроси-ка гуся, не зябут ли ноги? Я третий год езжу за своей нареченной невестой. Айда-ка помóги да послушай, что я расскажу: у моей-то невесте сорок кузнецов, как ударят сорок раз — и родятся тотчас сорок военных солдат, вооружены и на бой готовы. Да еще, брат, у моей-то невесте сорок деушек; оне сидят в комнате; у кажней деушки сорок булавочек, a ох-то, как булавочкой-то ткнет, и солдат-то на бой готов. Я буду солдат-то бить, а ты будешь кузнецов-то рубить; я буду невесту любить, а ты деушек бить». Иван-царевич и говорит: «Умру, брат, с тобой!» Сели да и поехали. Приехали в Новодевиченское царство к Царю-девице. «Ты, брат Иван-царевич, близко не ходи, а по комнатам ходи, деушек руби, да кузнецов-то губи и близко ко мне не подходи!» Вот да они и поехали, а вот скоро они и приехали. Начали силушку рубить, красных деушек душить и Царь-девицу в плен брать. Не пиво нам было варить, не вина нам тут было курить, а дорого Царицу-цевку взять. Кузнецов-то погубили, красных деушек порубили, Царь-то девицу в плен взяли. Кáрка-богатырь ее взял и туго к сердцу прижал, и отправились они с ней домой. Хватился Кáрка-богатырь, что с ним Ивана-Царевича нет. «Ох, говорит, мамынька, я его, знать, убил!» А Иван-царевич и говорит: «О да, брат, я здеся!» Они тут пили, гуляли, веселились. «Ну-ка, Иван-царевич, дава-ка выпьем по третьей! Я пью, гуляю, веселюсь и тятьки с мамкой не боюсь!» — «Ох да, Кáрка-богатырь, головушка болит, больно мочи нет». И чаю не воскушат, и водки не принимат. «Положи ты меня на воздух, на самый легкий!» Думает себе Иван-царевич: «Что, мне Кáрка-богатырь рад или не рад? Дай я себе нарочно захвораю». И сделался болен, не может ног таскать. Кáрка-богатырь ходит за ним, как за малым детищем; вынес его во зеленый сад, положил на тесóвую кровать, где бы можно его было ветром обдувать. Лежит Иван-царевич в саду на кровати; прилетает к нему его большего брата первая жена, сидит в саду, подняла ногу, д...-то и кажет: «Ох да, не попробавши товар, да бросил меня!» Иван-царевич прицелился из ружья, хлоп раз и попал ей в правый глаз. Она и улетела. «Ну, Кáрка-богатырь, — говорит Иван-царевич, — благодарю тебя: приспокоил ты меня хворого». Немножечко время продолжало, Иван-царевич и говорит: «Ох, брат, давай-ка, выпьем зелена вина». Кáрка-богатырь больно обрадовáлся, сам за вином сбегал, водкой, чаем угощает и словами улещает. «Ох ты, брат ты мой любезный, как с устатку чуешь в себе здоровье?» — «А вот же, слава Богу, старого по-старому, а вновь ничего. Долго я здесь с тобой, Кáрка-богатырь, прогулял, путь свою, дороженьку потерял. Что я задумал, нужно делать и куды нужно, надо ехать». Кáрка-богатырь и говорит: «Куды знаешь, туды и едешь». — «А куды, брат, я вздумал, туды и поеду!» — «Если я тебя, брат Иван-царевич, не научу, как ее взять, как держать — жив не будешь». Вот Иван-царевич слезами заливался, полотенцем утирался и говорит: «А да и будет, и прощай!»
Сел на добрá коня и поехал. Ударил своего доброго коня, бил его по крутым бедрам, пробивал его кожу дó мяса, бил мясо дó кости, кости проломал дó мозгу — его добрый конь горы, долы перепрыгивал, темны леса межу ног пускал. Ехать ему было три года, он доехал в три часа. Приезжает в то место, где ему нужно, идет по широкой улице и спрашивает православных людей: «А где живет Марья Краса, Черная Коса?» Попадается ему навстречь баушка-просвирня, которая имеет проживанье с Марьей Красой, Черной Косой и готовит для нее кушанья. «Ох, баушка-просвирня, а будь-ка ты сми'рна! Где бы мне повидать Марь-красу, Черну Косу?» — «А на что тебе, Ванюшка, ее?» — «А хочется мне ее увидать, в сахáрные уста поцеловать и за себя замуж взять». — «Поди-ка, Ванюшка, да купи разныих цветов, разныих духов, а я пойду да ее в гости позову. А ты, добрый молодец, ляг на диван, спать-то не спи, а послушай, что будет». Вот Иван-царевич лег; баушка-просвирня пошла к Марье Красе, к Черной Косе, и говорит: «О да, здравствуй же, Марьица-краса, Черная твоя Коса! А пожалуй-ка ко мне в гости!» Марья Краса обрадовáлась и в гости к ней собиралась. Восходит к ней в комнату: воскрашена ее комната заграничными цветами и разными духами. Говорит Марья Краса: «Где ты, баушка, взяла заграничные цветы и разные духи?» — «Чтó по морю-то плывет, все то не поймаешь, а чтó люди-то говорят, все не переслушаешь. Дава-ка, Марьица, мы с тобой сядем да чего-нибудь придумам». — «А что у тебя в чулане? Кто у тебя, баушка, лежит на диване?» — «А вот погляди». Марья Краса подошла к дивану и спрашивает: «А это что за мужик? А как бы я его поцеловала!» Баушка не унимала и поцеловать заставляла. Она его поцеловала. Ну же Иван-то-царевич был не глуп, он пымал ее вдруг. Он ее пымал, во сахáрные уста целовал, туго к сердцу прижимал. Они тут полежали, ну и немножко из прочего чего-нибудь сделали. Взял, да будет, не скажу. Иван-царевич и говорит: «Благодарю, баушка, что ты меня свела и Марьюшку ко мне привела». А Марья Краса, Черная Коса и говорит: «Я буду вовек твоя мужняя жена и неразлушная. Садись-ка, Ванюшка, на доброго коня и бери меня с собой. Я, Ванюшка, не расстануся с тобой!» Сели да и поехали на Ванюшкином на доброем коне.
Как у Марьюшки Красы было двенадцать братов; приезжали к ней в гости, дома Марьюшки Красы нету. Спросили у баушки: «А де же наша родная сестра, Марья Краса?» Баушка и говорит: «Был злодей Иван-царевич, он и квас-от пил, а у Марьюшки квасницу не покрыл, и уехали они в путь-дорогу». Вот же родные братья привели пегоньку кобыленку о двенадцати пежинах, сели кажний брат на пежину, сели да и поехали. «Догоним его, злодея, растерзаем, а ее отнимем!» Сколько мало ли время продолжалось, они его догнали и сестру отняли; его изрубили на мелки части, раскидали по дикой степе. Кровь во сыру землю, мясо воронья' клюют.
У любимого его брата Василья-царевича, у его молодой жены выкатáлся из очей вольный свет: увидала в крове вострый нож и сказала мужу: «Посмотри-ка на вострый нож: твово родного братца в живе нет». Василий-царевич и говорит жене: «Ох, да я ведь ничего не знаю! Ох, да знать, погиб!»
Во дворе же был царскием превеличающий великий каракульский дуб; в этом дубу сохранялась живая и мертвая вода. Она сохранялася, никому не открывалася. Вот же Василья-царевича законная жена подходит к каракýльскому дубу, слезно плачет и просит: «О батюшка, старый каракульский дуб, отпусти мне, ради Бога, мертвой и живой воды!» Дуб не открывается, и из дуба вода не отпущается. Она ходила, ходила и сама себя крепко истомила: не может ног таскать и на плечах буйну голову держать. У ней были две сестры родныих, благочестливые деушки, и спрашивают ее: «Что ты, сестрица, худа, что ты, сестрица, тужишь, что ты, сестрица, плачешь?» Отвечает она им: «Как мне не плакать? Пищи я не принимаю, темные ночи не сыпáю, хожу я на тятенькино широко подворье, к каракульскому дубу; все ночи простаивала, у каракульского дуба упрашивала: "Ох ты, батюшка, каракульский дуб, отпусти ради Бога мне мертвой и живой воды!"» — «А на что тебе, сестрица, живой и мертвой воды?» — «Ох, сестрицы, не знаете вы мово горя, что помер мой братец родимый, Василью-царевичу брат и мне такой же!» — «Пойдем-ка, сестрица, и мы с тобой, да помолимся Богу, да попросим каракульского дуба, не отпустит ли он нам». Собрались все три сестрицы родныих, полуночные поклоны дубу клали, из глаз своих слезы роняли и дубу говорили: «Ох ты, батюшка, каракульский старый дуб, отпусти ты, ради Бога, живой и мертвой воды!» Вдруг каракульский дуб открывается, и вода из него выпускается. Налила жена Василья-царевича два пузырька и говорит: «О ты, мой милый муж да Василий-царевич! Оседлай-ка свово доброго коня, да поедем-ка, куды я велю, да найдем-ка мы свово братца Ивана-царевича во дикой степе!» Сели да и поехали и на то место приехали, где Ивана-царевича мясо разбросано. Вот они мясо сбирали, по суставчикам расклали, мертвой-то водицей помазали, а живой-то водицей спрыскáли. Иван-царевич встал, встряхнулся, на все четыре стороны оглянулся и говорит: «О, да как я долго спал!» Отвечает ему невестка: «Кабы не мы, так и вовеки бы ты спал». — «Спасибо те, сестрица, пожалела ты меня, ну прощай и напредки не оставляй!»
Сел да и уехал. Мы это бросим и друго' начнем. А вот он отколь приехал, туды опять и уехал. Ударил Ванюша свово доброго коня своей шелковой плетью; конь его добрый осерчал и шибко его помчал. Приезжает Иван-царевич в ту сторону, где жила Марья Краса, Черная Коса. Нашел баушку-просвирню, она ему и говорит: «Поезжай-ка, Иван-царевич, куды я пошлю: через тридевять земель, во десятое царство. Научу я тебя, как Марьюшку взять, как ее достать. Должен ты долго сам пострадать. Поезжай к ее баушке, а у той ли баушки двенадцать дочерей. Оне-то деушки да деушки, а будут сейчас кобылушки да кобылушки. Приедешь к баушке во двор, скажи ей: "А, родима баушка! Нет ли продажной лошадушки?" Скажет тебе баушка: "Есть у меня двенадцать кобылушек, оне не продажные, а заветные. А вот я тебе прикажу три дня их пасти, за работушку что ни лучшую взять лошадушку, а если не спасешь и домой не пригонишь, то мяса твово наемся и крови твоей напьюся!"» Василий-царевич и думает себе: «А да-ка попытаю! Две смерти мне не будет, а одной-то я не миную и знаю, за кого пропадаю». Взял у баушки подрядился да наутро хлоп и погнал лошадушек пасти, пригнал их в зеленые луга. Испекла ему баушка со спящим зельем лепешечку. Он взял закусил да крепко и уснул. Лошадушки по лугам разбежались, по кустам размырялись. Он крепко спал, вплоть до вечера пролежал.
Проведала то на дубу пчелиная матка и говорит своим дитяткам: «Полетайте, дитятки мои, во зеленые луга! Ванюшка крепко спит, не проснется. Его разбуждайте, коней его собирайте!» И некоторая одна была сильная пчела, прилетает к Ванюшке и жалит его за белое лице. Ванюшка проснулся, горькими слезами заливался: ни одной лошадушки перед ним нет, и не знает же он, где их взять, и некого ему домой гнать. Вот пчела и говорит: «О, бери-ка, Ванюшка, кнут, да вот постой-ка тут! Пригоним мы тебе». Как собрались все пчелки летать по зеленым лугам; оне стали летать, стали брюнчать, стали кобылушек собирать, да Ванюшке на' руки отдавать. «А вот да ну, Ванюшка, гони-ка!» Ванюшка взял да их кнутиком к баушке и погнал. «На-ка вот тебе, баушка, исполнил твое приказание». — «Ну ладно, Ваня, жди, что будет наутро». Наутро баушка встает, приказ Ванюшке отдает: «На-ка вот, Ванюшка, гони да сохранно пригони! На-ка вот тебе лепешечку за работу». Он лепешечку взял, в пазушку поклал, выгнал кобылушек во зеленые луга, и так-то ходят кобылушки смирно, травку пощипывают, ключевую водицу прихлебывают, а походят да полежат. Ванюшка поесть захотел, взял да вынул из-за пазухи кусок; крепко закусил и шибко спать запустил. Думает, немного — до вечера проспал. Вот кобылушки и стали по кустам мырять, по кустам да по кустам, по мышиныим норам. А вот тут-то была мышиная матка, дорогу перебегала, больно была гладка. Распорядилась старая мышь Ванюшку разбудить и кобылушек собрать. Подбежала старая мышь: «Ох ты, Ванюшка-Ваня! Ночь-то на дворе, а мы плачем об тебе! Надо тебе встать и кобылушек домой гнать». Встал Ванюшка, встряхнулся, горючьми слеза'ми зали'лся и сказал: «Ох мать, ты моя мать, старая мышь! Надо бы тебе добродетель мою знать и кобылушек пригнать!» Старая мышь всех молодых мышей за ними послала; всех кобылушек собрала, и погнал их Ванюшка домой. «На-ка тебе, баушка, я два дни пропас». — «Ох, Ванюшка, еще завтра день погоняй-ка. Завтра дальше, а хлеба-то бери больше». Встал Ванюшка поутру, собрался' и погнал. Захотел поесть, откусил лепешечку и заснул; проспал до вечера. Лошадушки по кустам размырялись, а рак увидал, всех их к Ванюшке согнал и его разбудил. Погнал Ванюшка кобылушек домой: «Будет, баушка, я тебе не слуга, а за работу денежки, а не денежки — так деушки!» — «Выбирай, Ванюшка, любую кобылушку!» (А это не кобылушки, а красны деушки). Вот лег Ванюшка спать, и приходит из двенадцати большая сестра и дает ему знать: «Что ты, Ванюшка, думаешь?» — «Сам не знаю, что думаю». — «А возьми ты меня за себя замуж: я тебя добру научр. Ванюшка ей слово сказал и руку ей дал: «Будешь ты моя жена неразлушная!» — «Смотри же, Ванюшка, будь ты не плох, да не дурён: на двенадцать — одиннадцать дур, а самая малая — умница. Нас всех к колоде расставят и насыплют всем овса; мы будем все жирные и гладкие, а наша малая сестра бежать-то больно быстра, она будет в колоде лежать. Ты возьми да и скажи баушке: "А вот, мол, ладно мне тощая-то!" Вот ты из колоды ее подыми, да мочальцем обратай, да за пояску привяжи; скажи баушке: "Будет и прощай"». Ванюшка так и сделал. Сел на коня и уехал к баушке-просвирне; приехал и спрашивает: «А что, баушка-просвирня, как повидать Марью Красу, Черную Косу? Не поминат ли она обо мне?» Та и говорит: «Мы так думали, что тебя и живого нет, а если про тебя из нас двоих кто помянет, с того голову долой. А ну да ляг, Ванюшка, полежи, а я к ней схожу». Приходит баушка-просвирня к Марье Красе: «А, здравствуй, Марьюшка!» — «Здравствуй, баушка!» — «Давá-ка, Марьюшка, поиграем в карточки!» Взяли да и поиграли. Баушке-то досталась кралечка, а Марьюшке-то королёк. И говорит баушка: «Э, да какой королек-то хороший, Марьюшка!» — «Быдто Иван-царевич, баушка!» — «Ох, Марьюшка, так-то так, да не ладно. Да-ка мне тупой топор, срублю твою голову! Ведь у нас с тобой уговор был: кто первый про Ивана-царевича помянет, с того голову долой». — «Ну да, баушка, будет да и ладно. Здесь нет никого, а кабы он был здесь, не рассталась бы я с нём». —
«А Ванюшка-то, Марьюшка, на диване лежит!» Марьюшка побежала, Ванюшку увидала, во сахарные уста целовала. «Ну, Ванюшка, ты помрешь, и я с тобой!» — «Я бы был, Марьюшка, жив, будешь и ты жива!» Сели на кобылушек да и поехали.
Приезжают ее родные братья, спрашивают у баушки: «А де наша сестра?» Баушка и говорит: «Иван-царевич увез». — «Мы его терзали, да видно, мало!» Сели двенадцать братов на двенадцать пежин, сели да полетели, как млад ясен сокóл. Стали Ванюшку догонять; Ванюшка стал кобылушку под голяшку хлыстать. Вот кобылушка взвилась, как белый лебедь. Пегая кобыла — выше, а под Васильем кобылушка еще выше. Приехали к батюшке, а батюшка был старёхонек. Иван-царевич и говорит: «Здравствуй, батюшка!» Тот обрадовался, Ванюшке на белую грудь бросался, с Ванюшкой целовался. «Ох, да ладно, Ванюшка, что приехал на свою сторонушку!» Тут и сказке конец, сказал ее молодец, и нам, молодцам, по стаканчику пивца, за окончанье сказки по рюмочке винца.
Записано от Абрама Новопольцева, в селе Новиковке Самарск. губ. Ставропольск. уезда.
5. Купецкий сын и царева дочь
Жил-был купец. Были они двое, муж с женой, и между их был один сын. Помер купец, и остался сын у него млады'й. Именья много — девать некуды. Купецкий сын вы'зрос порядочно и говорит матери: «Мамынька, не осталось ли после тятеньки деньжонок?» — «Осталось, сынок». — «Да-ка сотенку, я пойду на базар, не куплю ли чего?» Мать дала ему сотню. «На, говорит, коли можешь!» Он и пошел на базар. До базару не дошел — тащит мужик кота, на посуду бить. «Куды ты кота, дяденька, тащишь?» — «На посуду сменять». — «Продай лучше мне. Что возьмешь?» Тот нарочно и говорит (видит, что он глупый): «Дай сто рублей?» — «На!» Положил кота в пазуху и пошел домой. Приносит матери. «Мамынька, посмотри-ка, я чего купил». — «Сколько ты его далЪ — «Сто рублей». — «Да на што тебе, сынок, его?» — «Да пущай, мамынька, живет». На другой базар еще сто рублей просит. Мать еще дала. Пошел на базар, ведет мужик кобеля давить. Спрашивает его купецкий сын: «Куды ты, мужик, кобеля ведешь?» — «Удавить», — говорит. «Чем давить, продай лучше мне!» — «Купи, давай сто рублей!» Дал он ему сто рублей, взял кобеля и за веревочку домой повел. «Мамынька, посмотри-ка, я что купил». — «Что дал?» — «Сто рублей». — «На што тебе, сыночек?» — «Да пущай, для двора хорош он». В третий раз еще сто рублей просит. Мать опять дала. Идет на базар, видит, что жид на плечах мертвого человека тащит. «Куды ты, жид, человека несешь?» — «В яму бросить». — «Продай мне!» — «Купи». — «Что возьмешь?» — «Сто рублей». — «На!» Взял и понес его домой. Приносит домой, говорит матери: «Мамынька, я человека мертвого купил». — «Да нá что тебе, сынок?» — «Вот я пойду на базар, гроб ему куплю, да его скороню». Гроб купил, его скоронил и поминки сделал. Три дня прошло, он и говорит матери: «Мамынька, надо трехдённы поминки сделать». Сделали поминки, обеденку отслужили и его помянули. Прошло время шесть недель. «Мамынька, надо поминки сделать: шесть недель прошло!» — «Надо, сынок». Сделали поминки, обеденку отслужили и помянули. «Мамынька, да-ка еще сотенку!» Мать дала. Он опять на базар пошел. Бегает по гумну мужик с рычагом, бьет змею превеличáющу. Он и бежит к нему на гумно. «Что ты, мужик, бегаешь? Чего ты тут с палкой делашь?» — «Уди', глупый сын! Змею бью». Он его за палку пымал: «Стой! Стой! Не бей! Продай мне ее!» — «Купи, глупый!» — «А много ли возьмешь?» — «Сто рублей». Деньги купецкий сын выкинул, змею взял, в пазуху посадил и домой принес, по полу пустил — она и ползает. «Мамынька, посмотри-ка, чего я купил!» Мать взглянула, ужаснулась: «Ах, глупый, каку страсть купил! Куды ты ее денешь?» — «А пущай, мамынька, живет!»
Вот змея у них в дому зимовала; пришла красная весна. Змея зовет купецкого сына с собой, подойдет к нему, за ножку его потеребит и сама к порогу ползет. Купецкий сын думает: «Что змея делает?» А его змея с собой зовет. Вот он и говорит матери: «Я змею, мамынька, пущу, и сам с ней пойду!» Змея-то поползла, его с собой взяла. Ползет да за ножку его потеребливат. И доползла змея до превеликого провалу. В яме этой видимо-невидимо гадины. Змея и говорит ему человеческим гласом: «Вот ты, купецкий сын, встань тут, постой!» Он остановился, а она в нóру мырнула и скоро из норы обратилась, тащит в зубах золотой перстень. И говорит ему змея: «А на вот тебе, купецкий сын, от меня дорогой гостинец за то, что ты отвел меня от смерти». Он взял да и на пальчик надел. «А вот что, купецкий сын: как пойдешь дорогой да захочешь попить, погулять, скинь с правой руки злат перстень да скажи: "Вóиц ты, мой вóиц, злат перстень! (В этом перстне тридцать три молодца, под один голос, под один волос, под одну черную бровь.) Выдьте все сюда!"» Он так и сделал. Тридцать три молодца выходили, тридцать три стола выносили, наставили пойла медвя'ны и ества сáхарны. Вот купецкий сын наелся, напился как ему нужно; тридцать три молодца и говорят ему: «Что прикажешь, хозяин, работать?» — «Перстень, скройся\» На пальчик надел, домой пошел. Приходит к матери родной, кажет ей перстень дорогóй. «Мамынька, мне вот змея подарила, покорми-ка, мамынька, меня!» — «Я и печку-то, сынок, с год не топила: тебя долго не было». — «Ну дава-ка сядем да посидим». Скинул золотой перстень и сказал: «Вóиц, мой вóиц, золóт перстень! Выдьте все сюда!» Тридцать три молодца выходили и потчевали его с мамынькой. «Перстень, скройся!» И пропало все. «А что, мамынька, не осталось ли еще с сотенку?» — «Есть еще, сынок». — «Да-ка я пойду в город на ярманку торговать». Взял и пошел далеко. Шел по дорожке, и пришла еще дорожка. Повстречался ему человек и говорит: «Куды идешь, добрый молодец, купецкий сын?» — «А вот, в город торговать». — «Возьми-ка меня, айда вместе: и я туды. А много ли у тебя, купецкий сын, денег?» — «Сто рублей!» — «Ну и у меня сто рублей. Давай сложимся да давай крестами поменяемся, побратáмся!» Вот поменялись крестами и побратались. Купецкий сын стал большой брат, а тот меньшой, и пошли в инный город, на ярманку. Приходят в город, ночку ночевали, товару не купили, а за чем пришли все, этого нет: товары плохие, дорогие. Вот в ефтом городе царь клич прокликал, что выдавал он за троих женихов дочь свою в замужество; обвенчают, на ложу положат — молодая жива, а молодой-от — мертвый. И прокликал царь клич: кто согласен ее замуж взять, все хочет тому царство свое отдать. Купецкому сыну малый брат и говорит: «Пойдем, брат, с тобой! Не даст ли нам Бог? Айда-ка я тебя женю: ты побольше мéня!» Было народу несколько, никто не соглашался: смерти боялся. Добры молодцы пошли, и говорит малый брат большому: «Иди-ка, братец, вперед, да мотри, меня не забывай, почаще поминай! Был бы я жив, будешь ты женат». Выходит купецкий сын вперед. У царя было не пиво варить, не вино курить: впрягли тройку в колёсочку, во Божью церкву повезли, обвенчали и к царю помчали. Положили их на ложу: дружка с поддружьем и сваха с подсвашьем, а малый-то его брат шиг да шиг к нему тихонько. Дружко-то с поддружьем, сваха-то с подсвашьем куды следует ушли; осталось их тут три лица. Вот купецкий-то сын, он царской дочери обрадовался и на ложу ложился. Подошел к нему его малый брат: «А что, братец, знать, ты меня забыл?» — «Да, братец, ведь воля-то не моя!» — «Лежишь ты с женой, а уди'-ка, Бог с тобой! Я лучше с ней полежу!» А молодая-то жена, как все равно стоит на путе волк, так она спит, крепко разиня рот. Малый брат с ней лежит, а обручёвный муж глядит, что тут будет. Малый брат лег да ее обнял. Она спит, ничего не чует, растворились ее сахарные уста, вылезает из гортани лютый змей, высовывает голову на вершок. Увидал же малый брат и немножко поворотился, от лица ее отвернулся. Высунул лютый змей на четверть башку и смотрит, как ее муж лежит; а муж-то не с ней лежит, он на печке сидит, а тут брат лежит, думу думат: «Поможи', Боже, как избавить мне свово брата с законною женой». А змей кадык выпущает еще дальше. Меньшой брат отворачивается от жены еще больше. Змей-то ведь не знает, кто с ней лежает. Протянул он долгую шею, а купецкого сына малый-то брат да наотмашь змея цоп да цоп, да об пол грох да грох. Крепко убил и в подлавку положил и сказал большому брату: «Ну-ка, братец, иди сюды, да и спи с Богом! Я-то жив, и ты будешь жив, и сделай со своей молодой женой, как должно быть и чтó следует. Затем прощай! Не забудь малого брата на поднятии с подклета!» Тотчас ту минуту является дружка с поддружьем, подходят к дверям, где молодые проклажаются, и говорит дружка: «А Господи Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй нас!» В комнате молитву принимали, в два голоса аминь отдавали и дружку проздравляли.
Дружка больно обрадовáлся, с молодыми целовался и пошел к господину царю-домохозяину, и говорит: «Многая лет! Многая лет! А тому делу прошло тридцать лет. Три лица законных мужьев кончались, через четвертое лице жена возновля'лась; я пришел, аминь сотворил, в два голоса мне аминь отдали». Царю было нужно идти молодых подымать и проздравить. Тут была стрельба, тут мы пили и гуляли. Молодых подняли, с законным браком проздравили. То-то была попойка! Ведут сложи молодых к царю на крыльцо и на царское лице. Царь обрадовался, за Спасителя образ хватался и благословил новобрачных своих детей. Тут они гуляли, три дня друг друга не знали. Говорит купецкий сын: «Ох, Ваше царское Величество, мой батюшка-тесть, я ваш зять, а где же мне малого брата взять?» Царь и говорит: «А де знаешь, тут и возьми! Я его николи не видал и не знаю, чей такой». Является к ним малый брат, проздравляет: «Здравствуй, большак! А как ты здоров?» — «Вашими молитвами; как вы, так и мы». Пили тут, гуляли, три ночки ночевали. Малый брат и говорит: «А не пора ли нам, брат, домой, к матери родной?» Отвечает царский зять: «Ох, брат малый, а пойдем-ка мы с тобой и молоду возьмем». Отвечает тесть: «Вот, зятюшка, на карету бы тебе надо сесть. У нас три каретушки готовы, и кони запряжены». — «А вот, братец, — говорит малый брат, — пойдем да пешком! Бери-ка молоду свою жену за рученьку!» Тесть с тещей испугались, за дочь хватались. «Ох ты, батюшка-тесть, — сказал купецкий сын, — нельзя ли тебе на стул сесть, а нас благословить и на родину проводить? Пожалуйте в гости в таком часу. Прощайте!..» Испекли им три яйца, и пошли они в путь-дорогу.
Вот шли да шли; царева-то дочь, человек-то нежный, пешком больно изустала, и говорит малый брат: «А вот мы, сестрица, дойдем до водицы, хлебца-то закусим, а водицы испьем». Шли путем-дорогой, до озера дошли. Молодица и говорит: «Ох, милый муж, ох, брат родимый! Не могу идти и ног тащить! Надо отдохнуть». Они у озера отдохнули, испили водицы; малый брат и говорит: «Под этой березой лягте отдохнуть!» Они постель постлали и отдыхать легли. Подходит к ним малый брат. Молодица крепко спит и разинула рот. Малый брат большаку и говорит: «Встань, брат, да уйди, на меня погляди!» Взял малый брат вострый нож, разрезал у молодицы белу грудь и достал до ретивá сердца; распахнул ее белу грудь на обе стороны. Поползли из нее змеи и ужи'. Малый брат из ее чрева гадину рукой выгребал, ее чрево морской водой вымывал, шелковóю ниткой зашивал, святым духом покрывал; она встала да и говорит: «Как я нынче во сне холодную воду пила!» Малый брат и говорит: «Погляди-ка, тут что?» Он нагреб из ее чрева превеличáюшую кóпну гаду. «А где, говорит, мой большой брат?» Является большой брат. «Вот теперь, братец, чистая твоя жена: она тебе Богом создана!» Встали и пошли.
Шли они горами и прошли они быстрыми реками, дошли до темного лесу. В темный лес — повёртышек, небольшая тропочка. Пошли по ней. Тут стоял разбойничий дом. Вот пришли ко двору, отворили ворота — и нет никого; одна старая старуха. Малый брат и говорит: «О, старая дура, вот тебе будет худо! Скажи нам, где у вас казна? Где у вас кони и повозки?» Старуха испугалась, схватила ключи, отперла подвалы и показала конюшни. «Вот вам подвалы с деньгами, вот вам конюшни с конями, вот вам колёски с колесами!» Малый брат и говорит: «Ну-ка, братец, казны бери!» — «Ты бери, братец: у меня дома много». Вот они казны насыпали, впрягли тройку, поехали домой. Ехали путем-дорогой и сёлками и просёлками. Во пёрво село приехали, больно прытко проехали, и с левого боку пристяжная лошадка шибко бежала, землю ногами на обе стóроны кидала, всю деревню песком заметала. Как проехали третьим-то селом, корневая бежит, только земля дрожит, по улице проехать нельзя. Приехал купецкий сын на то место, где у них было свиданье, де они шли с братом, когда крестами менялись, и это место они с ним распрощались. Вот большой брат и говорит: «А пожалуйста, братец, ко мне в гости! Ко мне тесть скоро приедет». Отвечает малый брат: «А вот, братец, ко мне в гости жаловайте!» — «А где мне к тебе прийти? Кто ты такой?» — «А помнишь ли ты, братец? Я — того человека душа, которого ты на базаре покупал и сырой земле предал! Прощай!» Только они тут друг друга и видели. Вот купецкий сын поехал домой, к матери родной. Матушка их встречала, во сахáрные уста целовала. Поехал их батюшка-тесть к ним в гости погулять, ихнего именья посмотреть. Приехал в первое село, где зять проехал. Рабочих людей многое множество землю копают, на все стороны кидают. Говорит царь: «Что это такое? Великая буря прошла?» Миряне и говорят: «Это не буря прошла, а проехал купецкий сын на тройке вороных коней». Поехал царь дальше, доезжает до другого села, и многое множество рабочих людей землю копают, избы отрывают. Говорит царь: «Что это за великая буря прошла?» — «Нет, это не буря прошла, а проехал купецкий сын на тройке вороных коней». Поехал царь в третье село; доехал, и нельзя по улице ехать: как в холодное время — великие нырки', ямами все. Спрашивает царь: «Что это такое?» — «Это купецкий сын проехал на тройке вороных коней».
Приезжает царь к купецкому сыну. Зять с дочерью встречают, за белые руки принимают, за дубовый стол сажают и водкой угощают. Пошли да погуляли трое суточек. Царь и говорит: «Вот, зятюшка, будет да и прощай! Напредки меня не оставляй!» И уехал. Купецкий сын остался с молодой женой, стали жить да быть и добро наживать, худо проживать и стали торговлей заниматься. Купецкого сына жена припоила мужа пьяного и говорит: «Ох ты, муж, милый муж, а да-ка с правой-то руки золотой перстенек хоть на один часок!» Пьяный муж и говорит: «Ты не знашь, что с ним сделать!» Она крепко нарядилась, на кровать спать с ним легла, крепко целовала и к сердечушку туго прижимала, словами облазня'ла. «Ох, милый муж, скажи-ка мне про свой перстенек!» Он разумом-то не собрался и ляп-ляп, как корова на лубок. «Этот перстенек, жена, дорог». Скидает купецкий сын с правой руки золот перстень и говорит: «О ты вóиц, ты мой вóиц, злат перстень! Угости-ка нас с молодой женой! Выдьте тридцать три молодца сюда!» Вышли тридцать три молодца, в один голос, в один волос, в одну черную бровь, вынесли тридцать три стола. «Извольте кушать, что вам угодно!» Напились, наелись. Купецкий сын и говорит: «Перстень, скройся!» И лег с женой спать. И эта молодая жена украсть сноровила у него перстень. Сняла с правой руки, вышла на высок крылец и сказала: «Вóиц мой, вóиц, золот перстень...» и т. д. Вышли тридцать три молодца, в один волос, в один голос, в одну черную бровь, вынесли тридцать три стола и т. д. «Что, молодица, прикажешь работать?» — «Отвезите меня к родителю-батюшке!» Они взяли, подхватили, и сейчас там.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Купецкий сын проснулся — хозяюшки нет, и перстенька-то не было. Невесело ему: повесил буйну голову ниже могучих своих плеч, с тоски, с горя не знает, где лечь. Говорит ему мать: «Что, сынок, не весел, буйну голову повесил?» — «Молодой жены нет при мне». Дни два проходит, и нет жены. Говорит купецкий сын: «Ох, да знать, улетела на свою сторону! Видно, делать нечего, пропала!» Купленный кот сидит да и глядит ему в рот. «А что ты, милый хозяин, больно не весел?» — «Хозяйка пропала». — «Надо похлопать; вскричать надо кобеля», — говорит кот гласом человеческим. Поманил хозяин кобеля. Кобель подбежал и хвостом вертит. Кот и говорит кобелю: «А что, вот, кобель, наш хозяин в печали, говорить с нами не может, пойдем-ка его женку искать, а не женку искать — перстенек доставать. Он нас от смерти отвел». Кобель и говорит: «Айда-ка побежим!» Побежали к купецкого сына тестю, прибежали и увидали там молодицу. Кот и говорит кобелю: «Ты, кобель, живи на дворе, а я пойду проберусь в избу, не добьюсь ли перстня». Кот является в избу и смотрит — жена: «А гляди, говорит, кот-то! На запятках, видно, с нами приехал». Вот кот, умная голова, около нее мрн! мрн! мрн! Ходит круг ее, ласкается, лапки на шейку покладывает, хвостиком перед лицом поматывает. Приходит темная ночь, ложится молодица спать и с рученьки перстень скидает, в рот берет, зубами прижимает. Кот глядит. «Ну, да дай срок, злодейка, я тебе на с... в шапку-то!» Легла злодейка спать, кот на постель сел. Только она глаза защурила, коток приправил свой хвосток да по губам-то и провел. И говорит молодица: «Тьфу, проклятый!» Перстенек изо рту-то три'ньк! Кот его поддел и на нос надел; никого не ждал и из комнаты убежал. Говорит молодица: «Девка-служанка, подыми перстень!» Служанка огонек засвечáла, искала — нет. Кот выбежал из хаты и кричит: «Кобель!» — «Здесь!» — «Я перстень достал!» И полетели, куды надо им, прямыми путями-дорогами. Бегли-бегли много ли, мало ли, долго ли, коротко ли — и так добегли, что и идти некуды: превеличающая перед ними река. Добегли до реки, и говорит кот кобелю: «Ну давай, поплывем через реку, я перстенек понесу». А кобель и говорит: «Ты упустишь! Да-ка я понесу». Вот они сохватились драться. На бережку дрались и перстень в воду упустили. Сидит кобель, больно плачет. «Что' ты, проклятый кот, сделал? Что' ты мне его не отдал? Я бы его на ушко' надел». Кот и говорит: «Да ведь не ты его доставал, а я. Ночуем, кобель, ночку!» Ночку на реке ночевали. Приезжают молодые рыболовы, в речку неводы бросили, рыбицы много пымали, много рыбицы пымали и всю ее распластали. А вот господин кот сидит на бережке-то да ноготочкой кишечки порет, а в кишечках-то смотрит и перстенек нашел: его рыбица сглотила. Поддел его коток в роток и полетел, как ясный соколок, а кобель не бежит — на берегу лежит. Подбежал кот к кобелю: «О да, брат же кобель, перстенек-то я нашел!»
Приходят домой, принесли купецкому сыну перстенек. Купецкий сын не знат, чем их напоить, накормить, не знает, где спать положить; берет от них золо'т перстенёк и говорит: «Да, спасибо вам, господа-товарищи! Нынешний день я при радости!» Надел купецкий сью перстень на правую рученьку и говорит: «Во'иц, мой, во'иц, золо'т перстень...» и т. д. — «Что прикажете?» — «Прошу я вас, чтобы заутро жена здесь была!» Зоренька не занялась — они ее доставили, и стал купецкий сын с ней жить да быть. Вот и сказочке конец, ее сказал молодец. Нам, молодцам, по рюмочке винца, по стаканчику пивца, а на закуску хлеба ломоть. Взял, да и будет. Ох, да погожу; это бросим, но'во начнем. Я там был и пр.
Со слов Абрама Новопольцева, село Новиковка Ставроп. уезда Самарск. губернии.
6. Ума много, а денег нет
Ходил парень по базару да и говорит: «У меня ума много, только денег нет». А навстречу ему купец-старичок. «Ты что, братец, ходишь?» — «Да вот что: в голове у меня ума несколько, только денег нет, а то я своим умом мог бы не знай что сработать!» Купец и говорит: «У меня именья много, именьем повелевать некому: стар. Что же, братец, коли у тебя ума много — не пойдешь ли ко мне в зятья!» — «Можно», — говорит. Повенчал купец парня на своей дочери. Зять и просит у тестя тридцать рублей денег — торговать. Тесть выдал ему деньги, пошел он на базар и купил все дрова и гонит их к оврагу сваливать. Приказчики прочие смеются: «Ну, нажил себе старик зятя! Ума много: дрова в овраг валит!» Купец-тесть и говорит им: «А что вам за дело? Деньги он не ваши тратит, а мои». Зять подходит к тестю, опять тридцать рублей просит. Тесть опять выдает. Купил зять на эти деньги еще дров и опять в овраг свалил. В третий раз опять зять тридцать рублей просит. Тесть и в этот раз дал. «Топерь, батюшка, дайте мне десять рублей на небольшую потребность!» Он и десять выдал.
На эти десять рублей нанял зять работников двадцать пять человек и повел их к оврагу, где дрова. «Ну, братцы, соберите мне эти дрова в кучу и потом зажгите!» Они дрова сожгли и золу в кучу смели, оправили. Прочие купцы нагрузили барки хлебом в иные земли, а купеческий сын подогнал барку к оврагу золы нагружать. Приказчики опять смеются над ним: «Там золы-то, видно, нет, в чужеземных-то землях!» Поехали они с хлебом в нерусское королевство, а этот с золой. Приезжают. Купцы навязали казать королю узлы хлеба, а он — узел золы. Которы хлеб-то привезли, сменяли его на товары. Нерусский король говорит: «Вот что, нет ли у вас такого человека? У нас из моря выходит змей трехглавый; не победит ли кто его?» Купцов зять взялся его победить; спросил двадцать пять человек работников и семь лошадей. «Где же, — спрашивает, — змей в город всходит, по какой дороге?» Он (царь) ему показал дорогу. Купцов зять и говорит: «Ну, братцы-работники, выгружайте на дорогу мою золу, а вы водой поливайте, на лошадях ее возите!» Только они третью долю золы выгрузили, выходит змей из моря. Прошел он по золе сто сажен и задохнулся, и зачал дрягаться, ботáться и из себя зачал рыгать, и вы'рыгал из себя драгоценный камень. Купцов зять отсек ему одноё голову и живого в море пустил. Работникам на прогул денег дал и говорит им: «Братцы-товарищи, завтра опять та же работа будет».
На другое утро то же сделали, что вчера. Только что выгрузили золы и полили дорогу, змей во второй раз вышел, зачал бота'ться, дрягаться и вырыгал из себя другой драгоценный камень. Зять взял камни в карман, ссек ему вторую голову и отпустил в море живого. «Завтра, братцы, — говорит работникам, — выгрузите всю золу из судна». Наутро они все это сделали. Змей в третий раз недалеко от берега прошел, зачал ботаться, дрягаться и третий камень вырыгал. Зять купцов ссек ему остальную голову, камень себе взял. Доложил нерусскому королю, что змея победил. За эту службу король выдал ему пудовку золота. Он и говорит: «Ваше королевство!. Мне твое золото не нужно! Дайте мне столько же работников судно калеными кирпичами нагрузить!» Приказчики насмехаются, что он денег не берет. «Дурак, — говорят, — чистый!» Товарищи его нагрузили красных товаров, а он — каленых кирпичей, и отправились они в свое жительство. Доехали до половины пути. У купцова зятя стало с кирпичами судно тонуть. Он и просит товарищей: «Облегчите судно! Возьмите по сотенке!» Они взяли. Его судно пошло легко. Ехали еще несколько времени. Приказчики для смеху кирпичи в воду покидали. Приехали в свой град и пошли губернатору товары казать; а купеческий зять взял расколол драгоценный камень на три части, врезал в каленые кирпичи, завязал в платок и понес тоже губернатору казать. Пришел под сумерки, развернул платок, и осияло у него в палатах, ровно двенадцать свеч. И он этому делу ужастился. Говорит купеческий зять губернатору: «Я вот таких кирпичей привез целое судно, а оно у меня чуть не потонуло. Просил я своих товарищей меня облегчить, а они надсмеялись и покидали все мои кирпичи в воду». Губернатор и говорит ему: «Все ли такие?» — «Все, ваше превосходительство.» — «Ну-ка принеси еще!» Он пошел и во второй раз принес. «Принеси-ка в третий раз!» Он и в третий принес. Губернатор поверил. «Ну что же мне, ваше превосходительство, с товарищами делать? Ведь они мне изъян сделали. Вещи эти дорогие». — «Точно, — говорит губернатор, — их на свете мало. Вот что: отбери у них все именье и возьми себе!» И отобрали по его приказу все именье купцову зятю.
Абрам Новопольцев.
7. Торбочка-самобранка
Служил солдат в Санкт-Петербурге лет двенадцать, и определили его в ундер-офицеры. Стали выпускать солдата на побывку. А у царя была дочь и бегала, неизвестно куды. Сколь царь ни старался узнать, куды она бегает, не мог. Знахарей призывал, все толку нет. Отпустили ундера домой; пришел он, пробыл сколько надо — пора ворочаться. Пошел назад, и привелось болото обходить. «Дай, думает, перейду!» Идет болотом и видит: трое леших дерутся. Он и говорит им: «Бог помочь вам драться! Из-за чего дело-то?» — «Ах, служивый, рассуди нас, мы тебя давно ждали! Нашли мы три вещи: скороход-сапоги, шапку-невидимку и торбочку-самобранку. Не знаем, как разделить». Солдат и говорит: «Ладно, вот я из казенного ружья выстрелю, кто пулю в болоте найдет скорее, тот две вещи получит». Взял, выстрелил. Лешие кинулись за пулей, а он надел сапоги, шапку-невидимку и сказал: «Торбочка! Со мной!» И ушел от них в Петербург, пока они пулю искали.
Солдат идет и думает: «Теперь я царску дочь укараулю». Пошел к ротному; тот прогнал: «Что ты, говорит, на верну смерть пойдешь!» Он — к батальонному, и тот прогнал. Он — к полковнику, тот царю доложил. Царь призвал солдата. «Можешь?» — «Могу, ваше величество!» — «Ну, на тебе три дни сроку! Кути!» Пошел солдат на базар, погулял, вернулся к царю трезвый. «Что, погулял?» — «Погулял-с, ваше величество!» — «Что же не пьян?» — «А служба-то, ваше величество?» — «Ну, ладно». Отвел ему комнату рядом с дочерней. Через хрустальную дверь все видно, значит, на кровать к ней. Подали солдату самовар и водки и прислугу дали. Только царска дочь идет мимо его комнаты вечером и говорит: «Дайте служивому двенадцать бутылок столовой водки!» Принесли. Солдат не столь пьет, сколько в торбочку льет. Лег, свалился, притворился пьяным, на карачках ползат. Уложили его на кровать. Он одним глазом сквозь дверь смотрит. Вот царска дочь подошла к нему, полапала, а он сопит, как пьяный. Пошла она в свою комнату, позвонила. Явился человек. «Принеси мне двенадцать пар башмаков!» Явились двенадцать пар башмаков: одни — на ноги, а остальные в салфетку. Взяла их под мышку, открыла под кроватью западню и в нее ушла. Солдат надел сапоги-скороходы, шапку-невидимку и — за ней. Она башмаки сносит, бросит, други наденет, бежит. Солдат — за ней, не отстает: «Торбочка, собирай башмаки!» И приходят в Медный сад. Солдат думат: «Надо хоть яблочко сорвать». Подошел к прекрасному дереву, цоп яблоко. Вдруг зазвенели струны, в бубны ударили, началась тревога. Дочь царска думает: «Если дальше пойду — узнают, куды я хожу. И с чего такая тревога?» Взяла и воротилась. Всю дюжину износила.
Солдат прежде ее бросился в постель и опять спит. На другой день опять солдата угостить вздумала царская дочь: послала ему двадцать пять бутылок заграничной наливки. Он вылил девять бутылок в торбу и притворился, что пьян. Ночью опять в хрустальную дверь смотрит. Вот царская дочь подошла к нему, видит, что он спит, зазвенела в пружину. Вышел человек и принес по ее приказу двадцать пять пар башмаков. Она взяла одну пару, надела, остальные — в узел, и ушла. Солдат за ней. Приходят в Серебряный сад. Захотелось солдату хоть яблоко сорвать. Цоп два в карман! Струны зазвенели; царская дочь испугалась: «Пожалуй, поймают меня, узнают, куда бегаю. Дай ворочусь!» А пробежала она двадцать четыре тысячи верст. Вернулась назад, последнюю пару надела — и дома, а солдат прежде нее залег. На третье утро принесли ей сорок пять пар, и прибежали они с солдатом в Золотой сад. Он опять яблоко цоп в карман. Струны зазвенели, царская дочь испугалась, побежала домой, а солдат прежде нее вернулся, опять завалился спать. На другой день царская дочь ему еще вина прислала; а он притворился, что спит крепко. Выпросил солдат у царя четвертую ночь. Как ночь пришла — он опять за ней. А царская дочь велела себе принести семьдесят пять пар башмаков. Пробежали они Медный сад, пробежали Серебряный сад, пробежали Золотой сад, приходят к огненному морю, и на нем стоит огненная колесница. Она села в нее, и он за ней прыг: «Трогай, белоногой! На дворе не поздно!» Дочь царская дивится, кто это такой. Переехали на ту сторону, выходит человек и сводит царскую дочь за руки. «Пойдемте ко мне, душенька, в дом!» А дом стоит с золотой крышей, невдалеке. Вот и солдат за ними. Первая комната — зала, богато изукрашена. Показал этот самый человек перву комнату. Та дивуется. Повел в следующую, в одёжную. Солдат и говорит, как они вышли: «Торбочка, забирай!» Та и забрала. Прошли одёжную, вошли в посудную. «Вот тут у меня, душечка, золотая посуда». Солдат опять, как они в разливную вошли, говорит: «Торбочка, забирай!» Та только стены оставила, все по порядку забрала, и последнюю спальную и тоё. «Что это, — говорит царская дочь, — когда я садилась на колёску, кто-то сказал: "Трогай, белоногой! На дворе не поздно?"» — «Это тебе, душечка, помстилось. Пора нам венчаться! Завтра приходи — обвенчаемся». Царская дочь ему и говорит: «Может, я завтра не опоздаю. Какой-то солдат-пьяница приставлен меня караулить». Вышла к колёске, солдат — с нею, и отправились: «Трогай, белоногой! На дворе не рано!» А тот человек, значит, пошел в дом, видит: нет ничего, одне стены; обернулся шестиглавым змеем и кинулся в погоню, да огнем его опалило. Вышел он на балхон, ударился óб землю и расчибся. А царская дочь износила все башмаки, надела последнюю пару, торопится домой. Солдат прежде нее завалился, спит. Утром его не будят; часов в двенадцать присылают на ним генерала, идти к царю. Приходит солдат к царю; тот спрашивает: «Что, укараулил?» — «Укараулил. Позвольте мне очистить во дворце пять комнат!» Очистили. «Велите сенаторов собрать!» Собрали. И стал он рассказывать: «В первый раз дошел я до Медного сада». — «А что бы яблочко принести?» — спросил царь. «Извольте, ваше величество!» Взял и подает медное яблоко. «Во вторую ночь был я в Серебряном саду». — «А что бы яблочко принести?» — «Извольте, ваше величество». И подал серебряное яблоко. «В третью ночь был в Золотом саду». — «А чтобы оттуда яблочко не взять?» — «Извольте». Подал золотое яблоко. «На четвертую ночь проехал я на огненной колёске через огненное море. Эй, торбочка, вынимай!» И полезли из торбочки ковры, посуда, одёжа — все, что за морем у того змея было. «Ну, солдат, — сказал царь, — правда твоя: укараулил. Что же бы ты теперь с моей дочерью сделал?» — «Да что? Велите, ваше величество повесить, так повешу, расстрелять — расстреляю, а велите жениться — женюсь». — «Ну так женись, солдат!» — сказал царь. Он и женился.
Я там был; у меня по усам-то кап, кап, а ему вон один...
С. Новиковка Самарск. губ. Ставроп. уезда.
15. Фома Богатый
Жил-был Фома Богатый: ни скинуть, ни надеть у него не было, а постлать не заводил. Приходит к нему Лиса. «Что ты, Фома Богатый, чай, тебе жениться хочется?» — «Когда не хотеться, да у меня, говорит, только кот да кобель; кто за меня пойдет?» — «Я у купца, — говорит Лиса, — дочь усватаю!» Вот Лиса невесту сватать полетела и хвостом завертела. А по описи он был Фома Богатый, славущий. Купец позавидовал богатству, захотел жениха поглядеть; а он оброс, как шут. Лиса и говорит Фоме Богатому: «Ах, Фома, надо тебя обмыть и волосы на тебе подстричь, ехать невесту глядеть». — «А в чем я поеду глядеть-то?» (Он весь тут раздевши.) Лиса говорит: «Надейся на меня! Я тебя одену! Побегу базаром, а ты в лавках одежку цоп да цоп». Вот Лисица, красная девица, базаром полетела, только хвостиком завертела; а Фома Богатый в одной лавке сертучок сцопал, в другой картузик слизал; в третью лавку забежал, сапожки со скрипом достал. «Ну, говорит, спасибо, Лиса, топерь можно и свадьбу заводить». Поехали глядеть невесту. Был он бедняк, а лицом был хорошови'т: губы по осмётку, а нос, как башмак. Посмотри'ли невесту; жених невесте показался, а жениху невеста показалась. У купца не пиво варить и не вино курить, сейчас да и за свадьбу. Сегодня их обвенчали, а завтра к Фоме помчали. А у Фомы ни кола, ни двора. Собирал купец своих родных к Фоме Богатому погулять, дом его, именье посмотреть. Лиса нахвалила, что у него пять табунов: есть табун конный, есть табун рогатый, есть стадо овечье, да стадо гуси'но, да есть стадо пыри'но, да есть стадо кури'но. Вот поехали. А в селенье, где Фома жил, жили Змей Горыныч со Змеей Горыновной. Эти стада были и'хи, а Лиса нахвастала, что они Фомы Богатого. Горные идут горновать, а Лиса к Змею Горынычу побежала и к Змее Горыновне, велела им из дому убираться. «Едет к вам в дом Царь Гром и Царица Молонья! Царь убьет, а Царица сожжет!» Змей со Змеей отвечают: «А куды же нам деваться?» — «Лезьте в гнилую колоду!» Змей Горыныч и Змея Горыновна убрались, а Лисынька в чисто поле полетела. Подбегает к конным пастухам: «Пастушки'-дружки', чье конное стадо пасете?» — «Змея Горыныча и Змеи Горыновны». — «Ох вы, пастушки'-дружки', не говорите так! Говорите: Фомы, мол, Богатого: едет царь Гром и царица Молонья', Царь убьет, а Царица спалит!» Побежала к коровьим пастухам: «Пастушки'-дружки', чье коровье стадо пасете?» — «Змея Горыныча и Змеи Горыновны». — «Ох вы, пастушки'-дружки', не говорите так. Говорите, что Фомы Богатого! Едет Царь Гром и Царица Молонья', Царь убьет, а Царица спалит!»
Вот едет купец и доехал до конного-то стада: «Чье стадо?» — «Фомы Богатого». Доезжает до коровьего стада, спрашивает: «Чье?» — «Фомы Богатого». Приехал купец с гостями в огромный дом, где Змей Горыныч со Змеей Горыновной жил, и стал пить, гулять. Напились все хмельные, пошли пó двору. Лиса подвела их к колоде и говорит: «Нельзя ли эту колоду расстрелять?» Вот они колоду расстреляли и Змея Горыныча со Змеей Горыновной убили. Все именье Фоме Богатому досталось. Поехали горные домой, а Фома стал жить да поживать, все стада стал себе загонять и огромный сделался богатей. Прошла свадьба; приходит Лиса. «Дома ли Фома Богатый?» — «Дома». — «Я тебя, Фома, женила, я тебя домом наделила. Дай мне овечку!» Дал он ей овечку. Наутро Лиса опять идет. «Дома Фома Богатый?» — «Дома». — «Я тебя, Фома, женила, я тебя домом наделила. Дай мне гуська!» Он ей гуська дал. Лиса зачала кажний день ходить, доняла его всем. Фома и говорит: «Чай, будет, Лиса, ходить. Я не буду тебя ничем дарить. Ну-ка, Серка, держи ее!» Серка и полетел за Лисой. Не поспела только поймать — Лиса ширк в нору и сидит. Серка — у норы и глядит в нее. Лиса и спрашивает: «Глазыньки, вы чтó делали?» — «Глядели, как бы нóру нам увидать, Лисыньку бы собаке не пымать». — «А вы, ноженьки, что делали?» — «А мы бежали, чтобы Лису собаки не догнали». — «А ты, хвостик, что делал?» — «А я пó полу тащи'лся (грубо таково говорит), чтобы собаки Лису догнали и пымали». — «Ах, ты, пес, лисий хвост! Вот взять да тебя собакам отдать!» Взяла да и высунула в нору-то и говорит: «А нате вам, собаки, вам лисий хвост». Серка за хвост цоп и разорвал Лису. Фома Богатый стал себе жить да поживать, худо проживать, а добро наживать.
Абрам Новопольцев.
69. Про бани
а. Одна девка бесстрашная в баню пошла. «Я, говорит, в ней рубаху сошью и назад вернусь». Пришла в баню, углей с собой взяла, а то ведь не видать ничего. Сидит и раздувает их. А полуночное время. Начала наскоро рубаху смётывать, смотрит, а в корчаге уголья маленькие чертенята раздувают и около нее бегают. Она шьет себе, а они уж кругом обступили и гвоздики в подол вколачивают. Вот она и начала помаленьку с себя рубаху спускать с сарафаном, спустила да в сшитой рубахе и выскочила из бани. Наутро взошли в баню, а там от сарафана одни клочья.
б. Муж с женой в баню пошли. Только муж помылся да и хочет идти, жену кличет, а та не хочет, легла на полок, парится. Вдруг у окна черт закричал по-павлиньему. Муж-то выбежал и вспомнил вдруг про жену; бежит назад, а уж его не пускает нечистый-то; одну женину шкуру ему в окошко кинул. «Вот, говорит, твоя рожа, а вот женина кожа!»
в. Один бесстрашный тоже в баню пошел, да долго оттуда и нейдет. Пошли к дверям звать его, а его не пускают. Стали в дверь стучать, а ему только больнее от этого. Зовут его, а он и говорит: «Вот, говорит, мне сейчас гроб делают». И слышат снаружи, что в бане пилят и стругают, и топором стучат. Он кричит: «Вот теперь, говорит, заколачивают!» И слышно, как гвозди вбивают. Утром вошли, а он мертвый, в гробу, середи бани.
Записаны в Симбирске.
г. Стояла у нас на Курмышке (в Симбирскем) баня в саду. Осталась после хозяйки умершей дочь — невеста. Все она об матери плакала. И пронесся слух, что мать к ней по ночам змеем летает. Прилетит это к полýночи и над трубой рассыплется. Похудела бедная, иссохла, ни с кем не говорила и все в полдни в баню ходила. Стала за ней ее тетка подсматривать, зачем это Душа в баню ходит. Раз досмотрела и услыхала, что она с матерью-покойницей говорит, и обмерла со стаху. Слышит, Душа говорит: «Не скажу, мамынька, никому! Я рада, что ты ко мне ходишь». Тетка тихонько отошла от бани, а Дýша вернулась в горницу такая веселая, только бледная, ни кровинки в лице. «Ты, Дуня, не скрывай, — сказала ей тетка, — что видишься с матерью в бане». Девка-то взглянула на нее и закричала недаровым матом: «Ты, проклятая, меня извести хочешь, задушить хочешь!» — «Ты не сердись, Дунюшка, я тебе с матерью видеться не запрещаю». Уговаривать ее принялась. Девка вдруг повеселела и все тетке рассказала. Как только она тетке все рассказала, в самую полночь девку в постели мертвой нашли. Пошел слух, что Душу мать убила, и даже сама старуха-обмывалыцица говорила, что на груди у Дýши видела два пятна, словно они нарисованы, точь-в-точь крылья вора, а это значит мать-то в виде змея прилетала и дочь за то убила, что та тетке проговорилась. Сам я этого змея видел, как он над Веригиным садом пролетел и над баней рассыпался. После смерти дочери дом и сад остались заброшены; окна в доме заколочены, и никто не покупал, а место было хорошее. Все чего-то боялись. Играли раз в саду днем ребятишки и раз играмши распустили слух, что в бане видели чертей, банных анчуток, кикиморами что прозываются. Мохнаты, говорят, а голова-то гола, будто у татарчат; стонут... Стон в бане многие соседи слышали, особливо бабы да девки. И пошла про баню дурная молва, и ходить садом ночью боятся (а через сад был ход со второго Курмышка на первый и на Большую улицу, а Кирпичной-то улицей, знашь, дальше обходить). Прошло с год время; стали о бане забывать. Вдруг оказия случилась: одну девушку выдавали замуж на Курмышке, бедную нищенку за солдатика; на девишник баню истопили, пошли девки с невестой мыться, размывать ей усы, да из бани-то все нагишом и вышли в сад на дорогу и давай безобразничать и беситься: котора пляшет да поет, что есть голосу, похабщину, которы друг на дружке верхом ездиют, хоркают по-меренячьи... Ну, их смирили, перехватали, отпоили молоком парным с медом. Неделю хворали, все жаловались на головную боль. Думали — девки белены объелись, смотрели — нигде не нашли; порешили, что это анчутки над ними подыграли. Баста с тех пор эту баню топить; да на ярманку кто-то и вздумай ей попользоваться. Один печник, слышь, кутила был (Бубловым прозывался), сорви-голова такой — и пошел в нее первый. Поддал, помотал веник в пару, хвать — с него дождик льет; взглянул, а он в сосульках! Как бросит веник да с полка и хмыль нагишом домой; прибежал в горницу в чем мать родила, без стыда, без совести. «Теперь верю, говорит, у вас черти в бане-то живут!» — «Это тебе попритчилось, видно?» — «Чего попритчилось? Шут с ней и с баней-то вашей!» И рассказал. Сходили за его рубахой и штанами; принесли, а оне все в лёпетки изорваны. Так все и ахнули. С той поры баню забросили, а дом Веригиных кто ни купит, с год поживет — покойник в семье. А как наступит весна, все видят то утром, то в полдни, то вечером бегает по саду здоровенная нагая баба. Бросятся с дубьем ее ловить — она убежит в баню. Ищут, ищут — нет! Так года четыре продолжалось. Купил дом плотник, сломал он и дом, и баню, все перебрал, и с того времени как рукой сняло.
Слышано от симбирского мещанина
Ивана Андреевича Извощикова.
Сообщено М. И. Извощиковым.
70. Про кабачную кикимору
В одной дистанции стоял кабак на юру близ оврага, и овраг-то обсыпался, так что кабак чуть лепился на овраге. В этом селе были большие базары по понедельникам и пятницам, и шла в кабаке большая торговля вином, но ни один целовальник не мог долго усидеть в кабаке: постоянно проторговывался и разорялся. То находили у них недочет в деньгах, а главное дело — большую усышку вина и рассыропку, так что в откупной конторе все этому дивились, и еще тому дивились, что все целовальники рассказывали, как ровно в двенадцать часов кто-то у них вино цедит; и когда зажигали свечку, то видели карбыша, который бег от бочки и скрывался под полом, в нору. Откуп кому ни предлагал сымать кабак, все отказывались. Даже даром предлагал кабак, без всякого залогу, но никто не сымал.
Предложили одному пьянице и моту, и несколько раз оштрафованному и пойманному в приеме краденых вещей. Он был в крайности, потому что промотался, не имел себе пристанища и ходил из кабака в кабак, а был человек семейный, очень неглупый и отчаянная голова. Он согласился взять кабак, хотя и слышал много страшных рассказов об нем. Кабак стоял заброшен. В первую ночь, когда он поселился в нем, он приготовил сальную свечку, спичек, положил топор на стойку, выпил пол-штоф вина и лег спать. «Ну, говорит, теперь хоть сам черт приходи — никого не боюсь!» Спустя короткое время, он услыхал, что кто-то вино из разливной бочки цедит. Он быстро зажег свечку, взял топор, осмотрелся, подошел к бочке, осмотрел ее, видит, что она не повреждена: печати все на ней целы, а кран заметно полуотворен. Постукал он топором в бочку и по звуку определил, что будто вина меньше; сорвал печати, накинул мерник, видит, что трех с лишком ведер нет. Он удивился и выругался, как ему хотелось. «Черт, что ли, отлил! Покорись мне! Ведь я чертей-то не боюсь: до чертиков-то я раз десять напивался. Не привыкать стать мне вашего брата видеть!» Тут он услыхал под полом треск: стала поворачиваться половица, и стало из-под пола вырастать странного вида дерево. Все растет и растет, распространяются сучья, ветви и листы, закрывают почти что весь кабак и склоняются над его головой! Целовальник, собравши что есть силы, взмахнул топором рубить дерево и говорит: «Ну, так, брат, вот как по-нашему! Я тебе удружу!» В эту минуту топор его как будто во что воткнулся; он не может его сдвинуть и чувствует, что какая-то могучая рука удерживает топор. Целовальник не струсил. «Пусти, говорит, меня! Я знаю, что ты черт. Пусти! Я все-таки буду рубить!» В это время слышит над своей головой тихий и кроткий голос: «Послушай, любезный, меня: не руби ты дерево! Это — я». — «Да кто ты?» — «Я тебе скажу. Ты со мной уживешься, мы будем с тобой друзьями, и ты будешь счастлив». — «Да кто ты? Говори скорей! Пусти топор, я хочу выпить!» — «Ну, брат, поднеси и мне!» — «Да как я тебя поднесу, когда я тебя не вижу?» — «Ты меня никогда и не увидишь, только когда с тобой прощаться буду, может, покажусь». — «Правду ли ты говоришь?» — «Давай выпьем, а потом поговорим». — «Ну, пусти же топор!» Целовальник почувствовал, что кто-то топор пустил; зашел за стойку, взял штоф вина и хотел из него наливать, — голос ему и говорит: «Послушай, любезный, ты много теперь не пей. Для нас довольно и полуштофа. Вон возьми вон этот, у которого дёнышко-то провéрчено, в том, брат, вино-то хорошее, еще не испорчено». — «Да как это ты узнал? Я принимал: все пол-штофы были целы...» — «А ты ходил отпускать вино-то мужику-то, тебе нарочно дистаночный его и подменил, чтоб узнать наперед, будешь ли ты здесь мошенничать». Целовальник взял этот полштоф, посмотрел перед свечкой на его дно и увидал, что действительно на дне проверчена дыра (чтобы можно отлить и впустить туда, а после воском залепить). «Ну, чертова образина, теперь я верю тебе, что ты черт». — «А ты не ругайся! Мы с тобой будем друзьями. Ты угости лучше». Целовальник налил два стакана, взял свой и выпил, сам скосился и смотрит на другой и видит: стакан поднялся сам собой и так в воздух и опрокинулся, как будто кто его пил, и так сухо, что капли не осталось, только кто-то крякнул. «Ну, брат, спасибо за угощенье!» — «Спасибо-то спасибо, а ты мне расскажи, кто ты». — «Я, брат, тебе расскажу. Слушай! Я — сын богатых родителей, сын купеческий и проклятый еще в утробе матери, и вот теперь скитаюсь по свету около тридцати лет и не нахожу себе пристанища. Отец меня проклял ни с того, ни с сего, а мать поклялась своей утробой в нечестивом деле (они душу человеческую сгубили: отравили своего родного брата, чтобы воспользоваться его богатством). Так вот я кто такой! Теперь дальше слушай. Ты каждый день в двенадцать часов дня и ночи ставь в чело за заслонку по стакану вина и пресную, на меду, лепешку. Этим я буду кормиться, а ты себе торгуй. Не бойся ни поверенных, ни дистаночных, ни подсыльных: я тебе об них буду говорить; за десять верст ты будешь знать, кто едет, и кого подослали, чтоб тебя поймать в разливе вина; а теперь ложись и спи! Только, брат, образов не заводи и молебнов не служи, и как я отсюда уйду через год, так и ты выходи, а то худо будет тебе. Слышал?» — «Слышал». — «Так и поступай!» Целовальник выпил еще вина и лег. Посмотрел на дерево: оно стало меньше, все ниже и ниже, скрылось под полом, и половица опять легла на свое место, как ни в чем не бывало. Целовальник затушил свечу и заснул.
На другой день был базар. Он поутру встал рано и увидал, что у него открылась хорошая торговля, и он, полупьяный, целый день хорошо торговал, ни в чем не обсчитался; к вечеру проверил выручку и смекнул, что торговля шла на удивленье, а что говорил ему проклятый, он все это исполнил, и с этого дня целовальник стал торговать так хорошо, что все его товарищи стали ему завидовать. Он никогда не попадался ни под какой штраф, несмотря на то, что постоянно продавал вино рассыропленное, и заблаговременно знал, кто из дистаночных или поверенных приедет к нему его ревизовать. Удивлялись его аккуратности, его ловкости, его честности и больше всего тому, что целовальник, хотя пил вино, но пьян не напивался.
Прошел год. Наступила полночь. Целовальник по обыкновению спал на стойке и проснулся. Слышит вдруг голос: «Ну, прощай, брат! Я ухожу. Ты завтра же откажись от кабака и прекрати торговлю!» — «Ну что ж, покажись мне!» — «Возьми ведро воды и смотри в него!» Целовальник взял ведро воды, а в другую руку свечку, и стал на воду смотреть. Он увидал в ведре свое лицо и с левого плеча — другое лицо — красивого человека, средних лет, чернобрового, черноглазого, а в щеках как будто розовые листочки врезаны. «Видишь ли?» — «Вижу. Какой ты красавец!» В это время кто-то вздохнул и раздался голос: «Не родись ни хорош, ни пригож, а родись счастлив». Все пропало. В печной трубе раздался страшный воп и плач. Целовальник все-таки не послушался и на другой день торговал по случаю базарного дня, и хотел еще зашибить копейку несмотря на то, что в течение года нажил мошенничеством и приемом краденых вещей до двух с лишком тысяч. В этот же день дистаночным был оштрафован на двести пятьдесят рублей, сдал должность и навечно отказался от торговли вином; перестал пить, купил себе постоялый двор и сделался набожным человеком.
Записано и сообщено М. И. Извощиковым.
71. Про змеев
а. Когда змей летает, его остановить можно; только — сказать: «Тпру!» Тут его обо всем спрашивать можно, и он правду скажет; а когда отпускать надо, то следует рубашку от ворота вниз разорвать на себе, а иначе не улетит и будет все говорить: «Отпусти! Отпусти!» Кто этого не знает, того замает змей.
б. Раз над одной избой, где вдова жила да об муже горевала, змей рассыпался. Вошел, как был при жизни — с ружьем, и зайца в руках принес. Та обрадовалась. Стали они жить; только все она сомневается, муж ли это — заставляла его креститься. Он креститься крéстится, да так скоро, что не уследишь. Святцы давала читать — читает, только вместо «Богородица» читает: «Чудорóдица», а вместо «Иисус Христос» — «Сус Христос». Догадалась она, что неладно, пошла к попу. Поп молитву ей дал и пропал змей, не стал больше летать.
в. В селе Никольском у бабы от змея сын родился, черный, с копытами, и глаза без век, навыкате. Мужики думали, думали, да и убили его, а после в землю зарыли.
Записано в Симбирске от А. В. Чегодаева.
112. Про клады
а. Портной один на краю города, у реки Камы жил; вода под самые стены подходила. Были у него работники. Вот раз идет он по базару и попадается ему чувашенин. «Слушай, говорит, у тебя, портной, в доме клад есть». Тот смеется. «Где это?» — «Да в хлеве, как войдешь — так направо, в углу, к реке». — «Врешь ты, говорит, все, старый хрыч! Какой у меня клад?» — «Нет, не вру. Отрой его — богат будешь!» — «Ну, говорит, тебя! Вот выдумал!» И пошел домой. «Ну, коли не хочешь, как хочешь. После каяться будешь, станешь меня искать». И пропал из виду. Дома портной и раздумался: «А что не попытать? Дай, порою». Пошел искать этого чувашенина; нашел. Тот согласился. «Только с условием, говорит, с рабочими поделись; не поделишься — не дастся, и если в мысль тебе придет не делиться, клад уйдет, когда копать будешь». — «Хорошо». — «Достань икону, три свечки и заступ, а работника одного рыть заставь». Вот пришел портной домой, одного работника оставил на ночь дома. Праздник был, все гулять ушли, он ему и говорит: «Останься, ты мне понадобишься; не ходи нынче гулять. Будем клад рыть». — «Ладно». Пришел ночью чувашенин, пошли в хлев, икону поставили, свечи зажгли. Работник с хозяином роют яму в углу, а чувашенин молитвы читает заговорные, чтобы клад остановить. Только портной роет и думает: «Что это я, неужто своим добром с работником буду делиться? Чай, на моем дворе-то, а не на его?» Как подумал про это, поднялся шум, икону зá дверь выкинуло, свечки потухли, и загудел клад, в землю пошел. Стало темно, и давай этого портного по земле возить; возит да возит (нечистая сила). Чувашенин говорит работнику: «Кинься на него! Упади!» Тот упал на хозяина: их двоих стало из угла в угол таскать. Насилу знахарь остановил заговорного молитвой. Клад ушел, а чувашенин после и говорит портному: «Вот не хотел поделиться, он и не дался тебе; а теперь в этом доме тебе не житье: нечистая сила тебе в нем не даст — все растащит». Портной видит, что плохо дело, взял да от реки и переселился выше, в другое место, и опять, как был бедный, таким же и остался. Не умел взять.
Записано от Н. Г. Потанина, в Симбирске.
б. Старик один в подполе клад зарывал, а сноха и видела. Вот он зарывает и говорит: «Чьи руки зароют, те руки и отроют». На другой день старик и помер. Сноха стащила его мертвого в подпол и давай его руками клад отрывать, да приговаривать: «Чьими руками зароется, теми и отроется! Чьими руками зароется, теми и отроется!» Ей клад-то и дался.
в. Недалеко от Чердаклов (Самарск. губ., Ставропольск. у.) есть дуб; под ним лежит клад. Вот раз мужики пошли его рыть, ружье на всякий случай взяли. Пришли; видят — около дуба (с полунóчи) ходят черные кошки крýгом. Стали они смотреть, глаз отвести не могут. Закружилась у них голова, и попáдали мужики нáземь. Очнулись, хотели рыть, а кошки опять хороводиться пошли, то влево, то вправо. Так и бросили: страшно стало. Говорят, что на этом дубе повесился тот, кто клад зарыл.
А. В. Чегодаев, в Симбирске.
г. В селе Новиковке по лесам разбойники сильно прежде шалили. У мужиков, промышлявших разбоем, не одно мертвое тело, случалось, на гумне, в соломе лежало. Бывало в кабаке перекоряться начнут и припомнят друг дружке: «У тебя, вора, на гумне-то что?» — «Что?» — «Поди зáвальня три валяются!» (а зáвальнями мертвые тела они звали, потому что в солому заваливали). Вот одного такого разбойника поймали; повинился он, что людей грабил, багром телеги из-под яру в воду стаскивал, убивал. Посадили его в острог. Он, для того чтоб у Бога замолить, чтобы выпустили его, написал к любовнице письмо. В письме пишет, что надо рыть под дубом; там есть ход (лестница) и в подвале золото. «Часть этого золота, говорит, возьми и отдай на ризу Божьей Матери в церковь». Письмо долго ходило по рукам, но клада не нашли.
д. Возле села Красная Река (Самарск. губ., Ставропольск. у.) есть клад, недалеко от леса, в пещере. В ней стоят лодки и кадушки с деньгами. Дверь в пещеру отворяется накануне перваго дня Пасхи. Тот может добыть этот клад, кто поматерно не выругается. Клад и до сих пор не тронут.
е. Один дворовый человек (истопником он у господ был) нанялся в Симбирске Москвитинов сад чистить с другими рабочими. Работали под горой, а есть наверх ходили, к амбарам; там и изба была. Вот раз он приходит; вдруг из-под амбара козленок к нему и кинулся. Он его взял да на плечо к себе и положил; гладит, держит за задние ноги и приговаривает: «Бяшка, бяшка!» А козленок-то ему в ответ и передразнивает: «Бяшка, бяшка!» Работник испугался, схватил козленка за задние ноги да об землю и ударил. Смотрит — а козленок опять под амбар. От страха работник тут же на месте упал; хворал после этого и вскоре умер. А это ему видно клад давался.
ж. Недалеко от Тагая (Симбирск, губ.) мужик раз лошадь искал. Шел, шел, доходит до крутой горы. Видит: в ней дверь; он вошел. В первой комнате все лодки с золотом; пошел дальше (а комнат много), в последней комнате стол накрыт, а за ним сидит немая девица. На столе — вино и закуска. Вот он подошел, взял золотую чарку, налил вина и выпил; кубок — за пазуху и во все места золота из лодок насыпал. Выходит, а над дверями серебряные наборные уздечки висят. Он взял одну; как только вышел, напал на него конный народ, вроде казаков, избили его и отняли деньги. Уцелел один кубок да несколько золотых. Принес он кубок тагайскому попу и рассказал все. На кубке был вензель Петров и на деньгах тоже. После все это у судейских пропало.
з. В Саратовской губернии, в Кузнецком уезде, возле с. Елюзани клад есть: в озеро, на цепях бочки с золотом опущены. Тут прежде разбойники жили и оставили все награбленное добро в озере, а для того чтобы никто не узнал, куда они дели золото, сносили его в воду, по ключу; по нем и от озера шли и к озеру. Озеро почти все теперь илом занесло, и клад никому еще не дался.
и. На Волге Воробьёва гора (?) есть; в ней пещера Стенькина; а в пещере золота — конца-краю нет: все награбленное в нее складывал. У входа в пещеру старик сидит, подает кружку соплей и говорит: «Выпей, тогда клад дастся!» Охотников не выискивается.
к. Раз человек десять пошли клад рыть в лес. С ними и свяжись один шутник. Дорогой он поотстал, а те вперед целиком пшеницей идут, тропу проложили. Он сзади шел да колосья через тропу-то и связал. Вот они пришли к месту, стали рыть, а он в стороне притаился да стонет. Те и стали переговариваться: «Ты это?» — «Нет». — «Кто-то стонет будто...» Он как заревет — они и давай Бог ноги! Побежали тропой-то, как до зáвязи добегут — грох об землю! Задние набегут, да через передних-то грох! Обеспамятели со страху: насилу домой пришли. А тот хохочет сидит. Уж после они его, как узнали, ругали, ругали... Записано в Симбирске.
л. Симбирский богач Твердышов, говорят старожилы, зашил собственноручно в подушку все свои бумажки и просил своего приказчика положить эту подушку в гроб ему, под голову. После смерти Твердышова, родственники умершего засадили приказчика в острог за скрытие денег. К приказчику во сне явился Святитель Николай Чудотворец и посоветовал ему объявить родственникам Твердышова, что деньги покойным зашиты в мертвую подушку и лежат с ним в гробу. С разрешения губернатора, в присутствии начальства и кладбищенского священника, могила Твердышова была разрыта, открыта гробовая доска, но деньги взять было нельзя, потому что вокруг головы мертвеца обвилась страшная змея и бросалась на всех, кто только близко подходил. Говорят, что священник будто бы проклял Твердышова, и он провалился в бездонную пропасть.
м. Один татарин зарыл клад навечно с таким приговором у себя на дворе: «Как стрела высоко улетит, так пусть клад в землю уйдет!» Так словно кто его на этом месте по голове ударил: он час без памяти лежал, а его согнуло в турий рог с того времени.
н. Один богатый брат, желая раз ночью подсмеяться над своим бедным братом башмачником, поднял на улице дохлую собаку и бросил ему в окно, да сказал: «На те, проклятый! Одолел ты меня, попрошайка!» А вышло, что дохлая-то собака в избе бедняка рассыпалась золотом. Бедный брат проснулся от звона; слышал братнину ругань, встал и, увидав груду золота, поблагодарил брата за помощь. С того времени он разбогател, а богатый брат обеднел, промотался весь.
о. Две хлебницы рыли по нáслуху, недалеко от Конной слободы*, на валу'. Когда эти хлебницы уж вырыли кинжал и пистолет, вдруг услыхали, что по горе, от храма Иоанна Предтечи пошел сильный гул. Было это около полудня, летом. Взглянули они по направлению гула и увидали тройку лихих коней, которая скакала во весь дух с горы и быстро, с треском и шумом выехала из Конной слободы на большую московскую дорогу. Тройкой правил красивый кучер средних лет, одетый в черную бархатную безрукавку, в бархатных штанах, в поярковой шляпе с красными лентами. С ним рядом на козлах сидел красавец-казачок, а в само'й коляске — важный барин. Выехала тройка на дорогу, остановилась; барин слез с коляски, казачок спрыгнул с козел и пошел вдоль дороги вприсядку плясать; барин заложил руки назад, склонил голову и пошел впереди лошадей, а кучер шагом поехал за ним. Казачок так лихо, так чудно плясал, что хлебницы на него засмотрелись, да еще думали в это время и о том, как бы о себе не дать барину подозрения к тому, что они роют деньги, и чтоб он из любопытства их не спросил. Лишь тройка поравнялась с ними, они увидали, что из реки Свияги вылез страшного роста солдат, подошел к казачку, схватил его на руки и понес в омут, под водяную мельницу. Барин сел на лошадей; кучер ударил по всем по трем возжами, гаркнул на них, и с посвистом молодецким тройка полетела вдоль дороги столбовой, только пыль взвилась за нею столбом! Солдат дошел с казачком до омута, бросился туда и пропал. Это видение так испугало кладоискательниц, что они перестали рыть клад и почувствовали, что сердца у них замирают, руки и ноги дрожат; они отправились домой, однако яму завалили снова и рассудили так, что это им клад давался, да не сумели они его взять, подойти к нему с молитвой и дотронуться.
____________________________
* В г. Симбирске.
После этого нашли они одного начётчика-чернокнижника, который по черной книге им прочитал, чтоб они отправились этот клад рыть на Пасху, между заутреней и обедней, и взяли с собой по яичку, и кто бы с ними на валу ни встретился, тотчас же похристосовались. Они испекли себе по три яичка, окрасили их и положили в подоткнутые передники, чтоб им скорее можно было похристосоваться. Пришли на вал, начали рыть клад и, спустя короткое время, заступом стали задевать за чугунную доску. И пошел от Баратаевки гул, зык, рев такой, что земля под ним задрожала!.. Услыхали они страшный крик и видят — по валу идет к ним медведь — не медведь, человек — не человек, а сами не могут понять, что за чудовище. По одеже будто солдат! Глазищи — как плошки; так и прядают, как свечи; рот до ушей, нос кривой, как чекушка, ручищи — что твои грабли; рыло все на сторону скошено... Идет это чудовище, кривляется на разные манеры и ревет так, что земля стонет и гудит. Вот они встали рядом, оперлись на заступы, припасли яички и думают: «Только подойдет этот клад, мы ту же секунду с ним и похристосуемся». Чудовище медленно подошло, да как топнет, да рявкнет: «Вот я вас, шкуры барабанные! Так тут-то вы ребятишек зарывáте!» Поднял над ними престрашный кулачище; они испугались, бросились от него бежать что есть духу, а чудовище все топало да кричало: «Вот я вас, шкуры эдакие!» Бежали они до паперти храма Иоанна Предтечи; тут без памяти и упали. Их добрые люди отпрыскали водой и привели в чувство, думая, что с усердными христианами случился обморок в храме. Когда те опомнились, пришли домой, чернокнижник сказал им, что они уж больше не найдут этого клада, что он ушел в землю и что узнал он об этом по гулу, который раздавался по большой дороге.
Эти четыре рассказа записаны
и сообщены М. И. Извощиковым.