Одно из наиболее часто встречающихся мнений о Дж. Р. Р. Толкине гласит, что в своей художественной прозе он стремился создать «мифологию для Англии». Сам он этой конкретной фразы, возможно, никогда не произносил, но всё же не раз высказывал нечто очень похожее. Так, в одном из писем, написанных после публикации «Властелина Колец» или «Хрингадроттинской саги»¹, он пишет, что «поставил перед собой задачу, надменность которой полностью сознаю, отчего сам прихожу в трепет: а именно — восстановить английскую эпическую традицию и познакомить англичан с их собственной мифологией». [1] В другом, более раннем письме он заявляет более обстоятельно:

«Когда-то (с тех пор мои претензии изрядно поубавились) я задумал создать целый цикл или одно целостное, более или менее связанное сказание, охватывающее диапазон от уровня масштабно-космогонического и до романтично-волшебного [...], которое хотел бы посвятить просто: Англии, моей родине». [2]

Это письмо было написано в 1951 году, когда «Властелин Колец» ещё не был ни издан, ни хотя бы принят каким-либо издателем, в то время как «Сильмариллион» уже был предложен к изданию и твёрдо отклонен. Теперь мы знаем, что в 1951-м году Толкином уже был выстроен основной корпус сказания, простирающегося от космогонии (ранние части «Сильмариллиона») и до эпоса («Властелин Колец»). Он отказался от мысли посвятить эти работы «Англии, моей родине», но вполне вероятно, что основным побудительным мотивом их создания был мотив национально-мифологический.

В этом своём стремлении он, конечно, был вовсе не одинок, хотя предшественники опередили его на добрую сотню лет. В 1835-м Якоб Гримм создал свою немецкую мифологию, а чуть раньше Николай Грюндтвиг сотворил даже две (1808 и 1832) различающиеся версии мифологии скандинавской, и оба они действовали, исходя из сходных патриотических побуждений. При этом Толкин столкнулся с проблемой, или, точнее, сразу с двумя проблемами, которые у двух его предшественников стояли не так остро. Первая заключалась в том, что почти ничего из древней английской дохристианской традиции или соответствующих мифов не сохранилось: не существовало никакой древней английской Эдды. Не было в Англии и никого подобного Йону Арнасону² или хотя бы чего-нибудь, вроде Haus- und Kindermärchen³ Гриммов. К тому времени, когда собиратели народных сказок добрались до Англии, там не осталось почти ничего, что можно было бы собирать. Однако на Британских островах так дело обстояло не всюду — к примеру, братьями Гримм в 1826 был издан их собственный перевод Irische Elfenmärchen⁴ Томаса Крокера. Но Толкина никогда не заботили национальные чувства британцев или кельтов: он был патриотом Англии, потому это ему не пригодилось. В цитированном уже выше втором письме он пишет:

«С юности меня огорчала бедность моей горячо любимой страны: у неё не было собственных преданий (связанных с её языком и землёй) того уровня, которые я искал (и находил как компонент) в легендах других стран... Конечно, был и продолжает существовать весь мир преданий о дворе короля Артура, но, сам по себе впечатляющий, он не вполне натурализован, будучи связан своими корнями с Британией, но не с Англией, [и вдобавок] — с христианской религией, поскольку явно содержит в себе её мотивы и элементы. По причинам, которые я не буду конкретизировать, это представляется мне фатальным»...

Элемент ревности или зависти присутствует и в записках, написанных Толкином, вероятно, в 1917 году, где он заявляет, говоря о самых ранних версиях «Сильмариллиона»:

«Таким образом, оказывается, что... Engle [англичане] продолжают истинную традицию волшебных преданий, сведения о которой у Iras и Wealas [ирландцев и уэльсцев] искажены». [3]

Толкин пытается разыскать английские мифы, легенды и волшебные⁵ сказки, но их не существует. Он отказывается заимствовать что-либо из кельтской традиции, которую расценивает как иностранную. Так что же делать? Естественным выходом оказываются заимствование из древненорвежских сказаний, которые, по филологическим причинам, он не расценивает как иностранные.

Была, однако, и ещё одна проблема, заключавшаяся в том, что на протяжении всей своей жизни Толкин был верующим христианином и принадлежал (в отличие от Гримма и Грюндтвига⁶) к римско-католической церкви. Можно с полной уверенностью сказать, что верующему христианину не должно быть никакого дела до восстановления языческих мифов и создания некой альтернативной мифологии. Есть лишь один истинный миф — христианский, и он не терпит никаких конкурентов, поскольку, как известно из первой заповеди, «Да не будет у тебя других богов, кроме меня». Таким образом, если первый из поставленных мною вопросов звучит «КАК мог Толкин создавать мифологию для Англии?», то вторым должен стать «ЗАЧЕМ ему вообще понадобилось её создавать?» Сначала — детальный ответ на второй вопрос.

Сегодня, позабыв очень многое, легко пренебречь тем влиянием, которое оказала на научный мир древненорвежская литература, открытая заново из исландских источников между семнадцатым и девятнадцатым веками. История этого влияния частично описана, к примеру, д-ром Воном в его книге «Викинги и викторианцы»⁷, но началось оно, конечно, ещё до Викторианской эпохи.

Я не в состоянии привести более полный, чем у других, перечень, но в качестве основных поворотных моментов этого влияния могу назвать: исследование Оле Ворма «Руны: древнейшая датская литература...»⁸ (1636), основанное на манускриптах, подготовленных Магнусом Олафссоном из Лёйфаса⁹; доставку епископом Бриньйофом Свейнссоном [Brynjófr Sveinsson] манускрипта Codex Regius¹⁰ «Поэтической [или Старшей] Эдды» в Копенгаген в 1662; Antiquitatum Danicarum de Causis Contemptæ Mortis a Danis adhuc gentilibus libri tres ex vetustis codicis & monumentis hactenus ineditis congesti¹¹ (1689) Томаса Бартолинуса; Monuments de la mythologie et de la poésie des Celtes et particulierement des anciens Scandinaves¹² (1756) Малле [Mallet], перевод Томасом Перси текстов Малле под названием «Северные древности»¹³ (1770) и принадлежащие уже самому Перси «Пять фрагментов рунической поэзии, переведенные с исландского»¹⁴ (1763). Кроме того, известный мне неполный перечень основных факторов этого влияния не способен ответить на вопрос, благодаря чему «Поэтическая Эдда», «Прозаическая Эдда» Снорри Стурлусона, Krakumál¹⁵ и даже fornaldarsögur¹⁶, оказались настолько привлекательными. Приведу, очень кратко, три причины, которые, насколько понимаю, повлияли как на стремление самого Толкина воссоздать утраченную английскую мифологию, так, возможно, и на сходные побуждения подобных ему воссоздателей.

Причина первая  — мифология древней Норвегии на удивление потешна. Я не хочу сказать «комична». Точнее будет  — забавна. Главный герой норвежского мифа, Тор, сплошь и рядом оказывается объектом осмеяния, что совершенно непредставимо по отношению к Зевсу или Юпитеру. Вспомните, как он, переодетый во Фрейю, пытается возвратить свой молот в Þrymskvida¹⁷, заданный там же вопрос гиганта:

Hví eru öndótt        augu Freyju?

Þykki mér ór augum        eldr brenna¹⁸

Svaf vætr Freyja        átta nóttum,

svá vas honóð fús        í Jötunheima.¹⁹

Вспомните Тора, изо всех сил старающегося осушить в доме Утгарда-Локи рог, второй конец которого опущен в море, или — как он пытался оторвать от земли кота, являющегося в действительности «Мировым змеем, всю землю обвивающим». Такого никогда не услышишь о Геракле. Но есть множество и других примеров. «Кракумал» завершается словами Рагнара Лодброка hlæjandi skal ek deyja²⁰, а в другой версии его смерти в ormgarðr²¹ его последние слова  — gnyðja munu grísir ef galtar hag vissi  — «когда станет известно о смерти старого борова, поросята захрюкают». Но если gnyðja²²  — безусловно, вульгарное слово, то «поросята»  — забавная форма именования Ívarr hinn beinlaussi²³ и Sigurðr orm-i-auga²⁴. Ничего подобного не встретишь в «Энеиде» Вергилия.

Однако эти вульгарные или забавные формы изложения мифической или героической истории никоим образом не рассчитаны на то, чтобы принизить статус норвежских богов или героев, а, скорее, наоборот. И норвежская сага и эдда вполне допускают обращения и возвышенные и выспренние, в чём можно убедиться по Völuspá²⁵ или Sólarljóð²⁶. Забавное, героическое и возвышенное мирно соседствуют друг с другом и на страницах «Введения в древненорвежский», изданного Гордоном [E. V. Gordon] в 1927 г., в «Предисловии» к которому выражена особая признательность Толкину. Книга эта, несомненно, создавалась в то время, когда Толкин и Гордон тесно сотрудничали, общаясь как коллеги в Лидском университете в середине 20-ых годов прошлого века. По сути, я склонен полагать, что эта книга прекрасно демонстрирует вторую причину привлекательности древненорвежской литературы для научного мира: будучи достаточно забавной, она не в меньшей степени пренебрегает традиционным правилом хорошего тона о недопустимости смешивания разных стилей  — высокого, среднего и низкого: смешивания, являющегося общеизвестной исконно английской чертой. Собственно, именно оно и сделала Шекспира неприемлемым для Вольтера, однако древненорвежская литература обеспечила этому английскому недостатку славную родословную. (Позволю себе отметить, en passant²⁷, что в этом своём «Введении» Гордон даёт странно составленное описание битвы при Стикластадире²⁸, в высшей степени «бестактное» и в чём-то напоминающее мне финал «Герплы»²⁹.)

Ну, а в качестве третьей причины значительного влияния древненорвежских мифов на европейских ученых и на Толкина, я назвал бы то обоснование, которое дается в них героизму. Пожалуй, наиболее удивительным из образов древненорвежской мифологии для христиан является идея Рагнáрёка  — Армагеддона, в котором одерживает победу зло. Толкин очень интересовался этой идеей, в чём можно убедиться по его комментариям к «Беовульфу» в лекции, прочитанной в 1936 г. в Британской Академии:

«Именно сила северного мифологического воображения, столкнувшегося с этой проблемой, поставила чудовищ в центр, отдав им победу, но не славу, и нашла насколько эффективное, настолько же и ужасающее решение в голой воле и отваге. „Абсолютно неуязвимое как любая работающая теория“, оно оказалось настолько мощным, что когда более старое южное [то есть, классическое] воображение поблекло даже в литературной орнаментике, северное обладает силой некоторым образом возродить свой дух даже в наше время. Оно способно работать, как это произошло даже с goðlauss³⁰ викингами, и в отсутствии богов: воинский героизм как самоцель. Но нам следует помнить, что создатель «Беовульфа» ясно сознавал: награда за героизм  — смерть». [4]

Необходимо также отметить, что Толкин, занимавшийся всем этим как раз в начале Второй мировой войны, был, к тому же, ещё и очень обеспокоен могуществом этой идеи: он понимал, что идеал, представленный концепцией жертвенного героизма, может был использован и в целях обратных, как это и произошло в действительности несколькими годами позже  — в ходе целенаправленного культивирования Götterdämmerung³¹ лидерами нацизма. Однако благодаря этому же идеалу формировался образ героической добродетели, способной существовать и вызывать восхищение вне рамок христианства. В некотором отношении древненорвежская «концепция отваги» могла быть расценена даже как этически превосходящая концепцию не только классическую, но даже и свойственную христианскому мировоззрению, в которой для того же требовалась готовность к добродетели без ожидания какого-либо последующего вознаграждения. Людям надлежало сражаться с чудовищами, потому что это  — их долг, а не потому, что можно было рассчитывать на поражение чудовищ или победу богов. На фоне глубокого разочарования, охватившего после 1918 года Западный мир и в особенности — Англию, древненорвежская мифология выглядела защищённой от неуверенности в себе именно потому, что у неё и не было никакой веры в себя.

Таким образом, в ответ на свой вопрос, ЗАЧЕМ Толкину понадобилось изобретать новую мифологию, я мог бы сказать, что ему, как Гримму или Грюндтвигу, очень хотелось создать мифологию, которая выглядела бы национальной и не отождествлялась с иудео-христианством. К тому же он ощущал, что древняя норвежская мифология являла собою образец того, что можно назвать «добродетельным/незамутнённым язычеством», диким и варварским³². Он чувствовал собственное несовершенство и уже готовился к обращению к этой мифологии, но был ещё охвачен отчаянием и разочарованием, свойственными большей части постхристианской литературы XX столетия. Он отстаивал свое право творить мифологию и в длинной поэме, названной им «Mythopoeia»³³. К сказанному выше я добавил бы, что последним в ряду факторов, определяющих привлекательность исландской литературы для Толкина, был тот факт, что большая ее часть была утрачена. Всю свою жизнь Толкин испытывал удовольствие, заполняя пустоты в том, что сохранилось. Существует, к примеру, широко известный пропуск в «Поэтической Эдде» манускрипта Codex Regius, где отсутствуют приблизительно восемь страниц цикла о Сигурде. И Толкин написал две поэмы, чтобы заполнить эту лакуну: на древненорвежском, с соблюдением соответствующего ритма. Называются они, как мы полагаем, Sigurðarkvida hin nyja³⁴ и Guðrunarkviða hin nyja³⁵. К сожалению, до сих пор оба эти текста остаются неопубликованными.

Теперь я должен вернуться к первому из своих вопросов: КАК Толкин мог создавать свою новую «мифологию для Англии», не имея англоязычного материала для работы? Ответ, по сути своей, оказывается достаточно простым. Толкин исповедовал то, что мы назовём Уловкой Лидского университета, применяемой на практике и до сих пор и состоящей в том, чтобы исходить из утверждения, будто в действительности норвежская литература является английской: во-первых, потому что и оба эти языка, и обе культурные традиции являются родственными с точки зрения филологии, а во-вторых, потому что когда-то в отдельных районах Англии, включая Лидс, коренные жители разговаривали на норвежском так же естественно, как и на английском. Стихи «Старшей Эдды», возможно, были написаны не на английском, но, вероятно, были написаны в Англии. В любом случае, возможно, они написаны по-английски. Гримур Джонсон Торкелин³⁶ утверждал, что «Беовульф» написан на древнеанглийском, который, подобно древнеисландскому, является просто диалектом древнедатского: poema danicum dialecto anglosaxonica. Грюндтвиг согласился с ним, заметив, что все эти языки являются всего лишь диалектами древнескандинавского. Гримм, конечно, не соглашался, настаивая, что английский язык был исконно германским  — формой Plattdeutsch³⁷, так а чего вы ожидали? Ему в середине XIX века ответил Гисли Бринйольфссон³⁸, настаивавший, что в действительности английский язык происходит от южноскандинавского, а не от западногерманского. Последняя работа копенгагенского профессора Джорджа Стефенса³⁹ называлась «Er Engelsk en tysk sprog?»⁴⁰, и его ответом было «Нет»! Тем не менее, вопрос этот остается спорным и по сей день. Но давайте просто скажем себе, что это легко и филологически допустимо  — представлять древненорвежский как древнеанглийский, и при этом убедим себя, будто нечто, вымышленное вами, когда-то существовало в действительности: это и будет тем, что неоднократно проделывал Толкин.

Свидетельства этому можно обнаружить, начиная с самых ранних его проб в беллетристике, написанных им, возможно, ещё в 1917-м, но изданных только семьдесят лет спустя. В этих ранних набросках «Сильмариллиона» Толкин создаёт пантеон валаров, являющихся, так сказать, полубогами, или демиургами, но обладающих сверхъестественными способностями, намного превосходящими человеческие. Подчиняются валары Эру, Единому, являющемуся всемогущим Богом, о котором они прекрасно осведомлены. Валаров можно назвать асами⁴¹, приспособленными к христианству. Так, один из валаров, воинственный Тулкас, выглядит копией описанного у Снорри бога войны Тира, в то время как само имя Tulkas очень сходно с предположительно раннегерманской формой норвежского слова tulkr, «делегат, представитель», получившего в среднеанглийском значение «воин». Таким образом, как можно заметить, слово «tolke» является английским, но произведено оно от норвежского tulkr, при том что оба они произошли от одного и того же корня *tulkas, потому в действительности норвежский и английский  — суть один язык. Таким же образом Толкин довольно опрометчиво включает приведенное Снорри описание Вальхаллы [Valhöll] в раннюю версию собственной мифологии (позднее оттуда исключенное как чрезмерно воинственное), в то время как истинным источником всех его мифологических преданий стала, похоже, идея о существовании эльфов или álfar. Я не буду особо задерживаться на этом, зная, что эту тему собирается поднимать д-р Гуннелл⁴². Упомяну лишь, что опять в высшей степени невнятные и зыбкие описания ylfe, встречающиеся в древнеанглийских текстах,  — вполне достаточные, чтобы показать, что в раннем английском языке существовали и это слово и это понятие,  — оказываются слишком общими для того, чтобы принять описания как Снорри Стурлусона, так и, полагаю, датских и норвежских средневековых баллад.

Однако, возможно, наиболее разоблачительным аспектом ранней мифологии Толкина является его попытка объяснить, как она пришла к нему. Как филолога его никогда не удовлетворяла простое обладание сказанием: кроме собственно текста ему было необходимо ещё и выяснить последовательность его обретения. Как так получилось, что только в английском сохранилась «истинная традиция волшебных преданий, сведения о которой в ирландском и уэльском искажены»? Ответ Толкина выглядел следующим образом: мифология эльфов была поведана ими некоему древнему англичанину, носившему имя Ottor (не Ohthere, безусловно не английское, не Ottarr, определённо не норвежское, но  — Ottor, которое можно отнести и к тем, и к другим). Этот Ottor был отцом Хенгеста [Hengest] и Хорсы [Horsa], легендарных основателей Англии, потому он должно быть именно англичанином. Но не тут-то было, поскольку Хенгест, как известно, был ютом⁴³, уроженцем полуострова Ютландия и потому  — датчанином. И вновь не тут-то было, потому что с точки зрения Толкина юты того времени были глубоко враждебны датчанам, и «Беовульф» повествует, в частности, о ютландско-датско-английском противостоянии. Да, но кем же был Хенгест [Hengest]  — или Хенджест [Henjest], как неизменно называл его Толкин, настаивавший на палатализации, т. е. смягчении произношения? Пустяки, не ломайте голову. Его отец Оттор, носитель истинной традиции, был предком англичан, будучи сам норвежцем. А первого человека в мифологии Толкина звали не Аск [Askr], как он именуется в «Прорицании вёльвы», а Эйск [Æsc]  — то же имя, но с английской палатализацией. Англичане получили историю правильную, кельты получили историю искажённую, а норвежцы  — единственные, кому посчастливилось помнить её. Переведите с древненорвежского или древнеисландского назад, на древнеанглийский,  — ведь всё это, в конце концов, один и тот же язык  — и всё будет OK.

Манипуляцию, подобную этой, Толкин проделал не только в «Сильмариллионе», но, в той или иной степени, и в более известных и популярных трудах, таких как «Хоббит» и «Властелин Колец». В качестве наиболее бесспорного примера можно рассмотреть имена гномов в «Хоббите»  — в порядке их появления на пороге жилища Бильбо Бэггинса: Двалин, Балин, Кили, Фили, Дори, Нори, Ори, Ойн, Глойн, Бифур, Бофур, Бомбур, Торин Оукеншильд сын Трайна сына Трора, потомок Дьюрина и родственник Дейна,⁴⁴ всего восемнадцать имен, включая одно прозвище, а девятнадцатым, конечно, будет имя «Гэндальф». И, разумеется, не может быть никаких сомнений по поводу того, откуда они явились. Явились они из раздела Dvergatal⁴⁵ «Прорицания вёльвы», который я приведу в версии Снорри:

Нии, Ниди,        Нордри, Судри,

Аустри, Вестри,        Альтьоф, Двалин,

Нар, Наин,        Нипинг, Даин,

Бифур, Бафур,        Бёмбур, Нори,

Орин, Онар,        Оин, Мьёдвитнир,

Виг и Гэндальф,        Виндальф, Торин,

Фили, Кили,        Фундин, Вали,

Трор, Троин,        Тетт, Лит, Вит …

Хар, Хьюгстари,        Хлетьоф, Глоин,

Дори, Ори,        Дуфур, Андвари,

Альф, Инги,        Эйкинскьялди.⁴⁶ [5]

Здесь представлены семнадцать из девятнадцати имён, а Дьюрин [Dúrinn] упоминается всего несколькими строками выше как предок гномов, как он упомянут и у Толкина. Тем не менее, Толкин не просто скопировал «Перечень гномов» или воспользовался приведенными в нём именами. Он, судя по всему, исследовал этот перечень, отказываясь воспринимать его, как поступает большинство ученых, в качестве бессмысленного или непостижимого ныне набора слов, а вместо этого задался целой вереницей вопросов по поводу приведенных там имён. Что, например, делает в этом списке «Гэндальф» [«Gandálfr»], если вторая половина его имени — совершенно ясное álfr, «эльф», т. е. существо, во всех традициях совершенно отличное от гнома? И как в этом перечне очутилось «Эйкинскьялди» [«Eikinskjaldi»], если, в отличие от других, оно выглядит, скорее, не именем, а прозвищем: «Oakenshield»⁴⁷? Разумеется, у Толкина это  — именно прозвище, происхождение которого, в конечном счете, приводится в Приложении A (III) к «Властелину колец». Что касается Gandálfr, или Gandalf, то этому слову Толкин, похоже, разрабатывает более сложное объяснение. В ранних черновиках «Хоббита» Gandalf был именем главного гнома, но вскоре Толкин отказался от этого: тот, кого называют álfr, не может быть гномом. Gand же должно означать «палка» или «посох», а палка/посох или волшебная палочка  — это то, что водится у волшебника; волшебника же могли называть álfr люди, для которых эльфы ассоциировались с волшебством. Таким образом, Gandalf это волшебник, но первое, что видит Бильбо,  — «старика с посохом». Имя вызвало к жизни посох, а посох породил волшебника. Иными словами, Толкин отнёсся к «Перечню гномов» всерьёз. Он допустил, что это было неким списком, к которому прилагалось сказание  — некая гномическая «Одиссея», и что этот список подвергся искажениям, отчего прозвища перемешались с именами, а волшебника (или таинственное существо с посохом волшебника) занесли в список гномов ошибочно, но объяснимо, если он действительно водился с гномами.

При этом сюда никак не вписывается г-н Бэггинс или хоббиты как таковые, но хоббитами легко пренебречь. Однако существа, с которыми хоббит встречается по ходу дела, сплошь и рядом происходят из мира толкинского воображения, в котором норвежские имена и норвежские представления усвоены в качестве английских. К примеру,  — мыслящие волки варги [Wargs], выглядящие помесью древнеанглийского wearh и древненорвежского vargr; или Бэрд [Bard] Лучник, сын Брэнда [Brand], который мог легко оказаться Barðr'ом, сыном Brandr'а; или человек-медведь Беорн [Beorn], сходный и с Böðvarr Bjarki из Hrolfs saga Kraka⁴⁸ и с Беовульфом⁴⁹ из английского эпоса, к тому же имя Beorn можно легко записать как Björn, как это и имеет место в исландском переводе «Хоббита», т. е. в Hobbitinn; или, наконец, дракон Смог [Smaug]. Будь Смог драконом английским, его имя должно было бы происходить от глагола *sméogan и выглядеть как *smeah, а ещё в древнеанглийском есть отсылка к smeogan wyrme, «ползающий червь». Но на этот раз Толкин перевёл с древнеанглийского на древненорвежский глагол smjúga, прошедшее время от которого  — smaug, «он ползал». Таким образом, если Беорн  — английский герой, а Голлум [Gollum] (или Смиагол [Sméagol], как звали его раньше)  — английский злодей, то Смог, возможно,  — норвежский дракон, потому что враги его  — норвежские гномы. Но обитают они все в одном и том же мире. Для Толкина это был один и тот же мир: Middan-geard, Miðgarðr, Средиземье или Среднеземелье.

Но исландская литература  — здесь я имею в виду именно исландскую, а не более нейтральную терминологически норвежскую,  — обладала для Толкина ещё одним куда более существенным достоинством, заключающимся в том, что она обеспечила его моделью поведения, поведенческим паттерном. Гномы в «Хоббите»  — существа вполне симпатичные, но никому не придёт в голову назвать их «милыми». Они неприветливы, мстительны, скупы. Они верны своему слову, но лишь его букве, а не духу. Они преданы своим товарищам, да и английское «товарищ» [fellow] происходит от древненорвежского félagi⁵⁰, но легко могут и решить, что вы  — никакой не товарищ. Вспомним: когда гномы скрылись от гоблинов в Туманных Горах, потеряв по дороге Бильбо, и обсуждают, как им поступить дальше, один из них говорит: «Если для его поисков придётся вернуться в те мерзкие туннели, так я скажу: пропади он пропадом!». Мстительные, скупые, занудные и склонные к буквализму, временами — верные, а иногда и нет, они — персонажи исландской саги, и по ходу развития повествования это становится всё более и более очевидным.

Я бы вообще предположил, что вся эта история подлинно обнажает контраст между двумя типами героического поведения: первого  — свойственного древнеисландской саге и олицетворяемого гномами, Беорном и Смогом, и второго  — современного самому Толкину, войнам двадцатого столетия, и воплощаемого здесь в образах Бильбо и, до некоторой степени, Бэрда. Контраст между ними порождает большинство забавных ситуаций повествования, но в конечном счёте, различаясь между собою точно так же как для филолога  — современный английский и древненорвежский или современный английский язык и современный исландский, по сути своей они контрастируют лишь внешне. Вспомните, например, заключительные слова, обращённые гномом Балином к Бильбо, и ответ Бильбо (глава 18 «Хоббита»), которые я позволю себе привести на исландском:

«Vertu sæll og gæfan fylgi þér, hvert sem þú ferð,» stundi Balinn loksins upp. «Ef þú einhvern tímann gætir heimsótt okkur aftur þegar salir standa fagrir enn á ný í allri sinni dýrð, skyldum við halda veizlu sem tæki öllum fram.»

«Ef þið ættuð nokkurn tímann leið framhjá mínum húsum,» sagði Bilbó, «skuluð þið ekki hika við að berja að durum! Tetíminn er eins og venjulega klukkan fjögur, en auðvitað eruð þið velkomnir á hvaða tíma dags sem er»⁵¹ [6].

То, как они говорят, очень разнится. Но то, что они говорят,  — одно и то же.

Я хочу сказать, что отношение Толкина к древненорвежской литературе было филологическим именно в том смысле, какой он придавал этому слову. Оно основывалось на предельно обострённом чувстве лингвистических взаимосвязей, первичную разработку которых надлежит поставить в заслугу Якобу Гримму. Эти взаимосвязи, эти нюансы сравнительной филологии, были для Толкина реальными и непосредственными. Это они побуждали его настаивать на произношении «Henjest» для Hengest. Это они вынудили его категорически утверждать, что множественным числом от «dwarf» [«гном»] было «dwarves», а не «dwarfs»,  — причём настаивал он на этом настолько упорно, что заставил печатников исправить в наборе «Хоббита» каждое такое слово (а там их  — сотни) согласно тому, как было записано в его рукописи. Он филологически воспринимал каждую деталь повседневной жизни, включая современные фамилии, вроде Neave или Woodhouse, и современные географические названия, наподобие Hincksey  — Hengestes ieg или Brill, как модели наименования хоббитской земли Bree [Бри].

Но для Толкина филология была не просто системой лингвистических взаимосвязей, она касалась и критики литературных трудов, которая, с его точки зрения, не могла и не должна была отделяться от языка, на котором эти труды написаны. Вот почему он категорически не любил литературных критиков: поскольку, рассуждая о литературе, они, как правило, игнорировали язык. Но ведь мысль и слово идут рука об руку. И существуют такие мысли, как отмечал в своих письмах Толкин, которые невозможно выразить современными словами без того, чтобы они не выглядели фальшивыми. Отвечая на обвинение в склонности к бессмысленной архаизации, он написал:

«Возьмём, к примеру, фрагмент, который вы выделили особо (и назвали ужасающим)... „Нет, Гэндальф,  — возразил король.  — Вы сами не знаете, сколь велико ваше умение исцелять. Но может выйти и не так. Я готов сам отправиться на битву и пасть перед сражением, если так тому следует быть. Так мне и спаться будет лучше“.

Это явный пример умеренной или смягчённой архаизации... Я достаточно хорошо представляю, как произнёс бы то же наш современник: „Вовсе нет, мой дорогой Г. Вы сами не знаете, сколь велико ваше умение врачевать. Но обстоятельства складываются иначе. Я намерен лично отправиться на битву, даже если погибну одним из первых“  — и что дальше? Дальше Теоден, безусловно, подумал бы и, вероятно, сказал: „Так мне и спаться будет лучше“! Но люди, мыслящие подобным образом, не использует при разговоре современных идиом. Вам может показаться более подходящим „Мне будет легче покоиться в могиле “ или „При этом мне будет спокойнее спать в могиле, чем если бы я остался дома“. Но в этом случае возникла бы определённая неискренность мысли, разрыв между словом и смыслом, поскольку король, говорящий по-современному, в действительности вообще не мыслит такими терминами, и любое упоминание о спокойном сне в могиле звучало бы в его устах как выражение намеренно архаистическое (однако сформулированное) гораздо более фальшиво, чем тот действительно „архаичный“ английский язык, который использовал я». [7]

Иными словами, если вы намерены передать идеи древнего героического мира, вам необходимо найти такой способ их выражения, который окажется и достаточно современным, чтобы быть понятым, и достаточно старомодным, чтобы звучать правдиво. Я сказал бы, что это было важной задачей «Властелина колец»: в этой работе Толкин хотел отобразить героическую этику, принятую в дохристианском мире, которую сам он вывел из древнеанглийского эпоса и древненорвежских эдды и саги. Но при этом он стремился выразить её современным языком, понятным современному читателю, и не входя в противоречие с христианством.

Позволю себе для начала рассмотреть меньшую из проблем лингвистических взаимосвязей во «Властелине колец». Как мы знаем теперь, Толкин испытывал серьёзные трудности, связанные с началом работы над сказанием. По моему мнению, ему не удавалось их преодолеть вплоть до 9 февраля 1942 года, когда он решил для себя проблему сочетания языков. Обратим внимание на гномов с их древненорвежскими именами. Совершенно очевидно, что у гномов не могло быть древненорвежских имён, поскольку жили они невероятно давно, намного раньше, чем возник древненорвежский язык. Потому имена, которые Толкин дал им в произведении, написанном на современном английском, необходимы были просто для того, чтобы показать, что гномы, для удобства, говорили на языке, который так же соотносился с языком хоббитов, как древненорвежский  — с современным английским, или современный исландский  — с современным английским, как это и происходило в действительности. Но если всё обстояло именно так, то в Средиземье вполне реально было представить такое место, где люди всё ещё говорили на древнеанглийском, или даже на готском  — такое место, где поэма «Беовульф» была все ещё живой. И как только Толкин приняло такое решение  — в чём мы можем убедиться на стр. 424 «Измены Изенгарда»  — он смог сразу и без особых затруднений вообразить общество Всадников Рохана или Риддермарк, противопоставить им постимперское общество Гондора и позволить сказанию развиваться, вдруг, в направлении совершенно новом и неожиданном для самого автора. Установленные лингвистические взаимосвязи освободили воображение Толкина, сделав, заодно, книгу в три раза объёмистее, чем предполагалось вначале. Так обстоит дело с первой частью толкинской филологии.

Для исследования второй её части необходимо восстановить в памяти факты биографии Толкина. Рождённый в 1892-м и будучи с 12 лет сиротой, в 1915 году он окончил Оксфордский университет, и сразу же, подобно большинству своих знакомых, вступил в армию. Участвовал в качестве офицера-пехотинца в сражении у реки Соммы, в котором погибли два его самых близких друга. Сражение у Соммы стало для британцев синонимом краха и тщетности. Но я не думаю, что именно так воспринимал его и Толкин. С одной стороны, 13-й батальон ланкаширских стрелков, в котором состоял Толкин, был одним из самых доблестных, отмеченным (по моим сведениям) лично фельдмаршалом Хэйгом за успешное наступление в более поздних эпизодах сражения у Соммы. [8] С другой стороны, Толкину был известен важный факт, о котором сейчас забывают, состоявший в том, что и это сражение и война были выиграны, невзирая на реальную возможность поражения. Однако к тому времени, когда Толкин стал профессором Оксфордского университета, что произошло в 1925 году, общественное мнение радикально изменилось. Наступили годы господства модернизма: Т. С. Элиот и «Бесплодная земля»⁵², Ивлин Во⁵³ и его сатирические романы, Э. М. Форстер⁵⁴, Вирджиния Вулф⁵⁵ и Bloomsbury Group⁵⁶. Объединяющими их факторами были разочарование и ирония, в особенности — в отношении всего, хоть сколь-нибудь связанного с воинской доблестью. Герои были не в моде. Соответственно, эпопею или сагу в современном на тот момент мире было невозможно воспринимать серьёзно.

Или, по меньшей мере,  — в современном на тот момент мире литературном. Поскольку в мире реальном воинская доблесть, оказалось, была жизненно необходима как никогда ранее. Союз Оксфордского университета [Oxford Union, основанный в 1911 г.], в 1936 году выступил, как помнится, в поддержку движения «Наша семья ни при каких обстоятельствах не будет сражаться за короля и отечество». Но оказалось всё наоборот. В 1939 году, когда правительство Великобритании обратилось к добровольцам с призывом принять участие в войне с нацистами, в первый же день на пункты сбора прибыли 250 000 человек и миллион  — в течение первой неделе. На фронт отправился даже Ивлин Во, приняв участие в сражении за остров Крит. Именно тогда Толкин и начал писать свой героический дохристианский роман: возрождение древних литературных образцов, которым это обернулось, оказалось вновь жизненно необходимым.

Укажу на один фактор, объединяющий «Властелина колец» с мифами древних норвежцев и их героической литературой. Это  — глубокая печаль, почти лишённая надежды. Сказание повествует не о поиске, связанном с обретением чего-то, а о своего рода анти-поиске, завершающемся отбрасыванием искомого. Цена такого отбрасывания  — угасание, вымирание. Исчезнут эльфы. То же ожидает и энтов, и хоббитов. Фродо, главный герой, будет «глубоко ранен». В конце повествования он отправляется далеко за море, но лишь для того, чтобы умереть. Преобладающее слово на последней странице сказания  — «серый», так что все остальные черты реальности оказываются невыразимо размытыми на «длинной серой дороге» к «серому заливу», «серому морю», за «серой пеленой дождя» у Серого Приюта. Что-то ушло из мира, и уже не вернётся. Именно так обычно всё и происходит. А ещё раньше в этом же сказании полуэльф Элронд, окинув взглядом свою жизнь, произносит: «Я видел много поражений и множество бесплодных побед». Галадриэль говорит о себе: «На протяжении многих веков мы боролись, терпя поражение за поражением». И хотя во «Властелине колец» присутствует победа, совершенно очевидно, что победа эта локальна, временна и достигнута дорогой ценой. У персонажей есть лишь неясная размытая идея  — некое смутное, скажем так, представление (но ведь и литературный клуб, куда входил Толкин, назывался «Инклинги»⁵⁷)  — о возможности окончательной победы над злом. И происходит так потому, что они — дохристиане.

Таким образом Толкин возрождает персонажей, присущих исландским сагам, действующие лица которых  — дохристиане. Но дохристиане они — эти мужчины и женщины, вроде Ньяль⁵⁸, Вига-Глум⁵⁹, или Гудрун⁶⁰  — лишь потому, что не знают ничего иного. Не христиане, но и не вполне язычники, они готовы принять более глубокую надежду, если кто-то предложит им её. Такие люди, как верил Толкин, стоят до последнего благодаря «концепции отваги», подразумевающей, что держаться надлежит, даже если знаешь, что всегда сражался, «терпя поражение за поражением» без малейшей надежды на успех. Гэндальф, по сути, неоднократно делает заявления в духе «концепции отваги». Он не рассчитывает победить, он знает, что даже для Фродо есть риск превратиться в привидение. «Тем не менее,  — произнёс он, внезапно вставая и выпячивая подбородок, причём борода его стала прямой и жёсткой, как колючая проволока,  — мы не должны утрачивать отвагу».

Таким же, по Толкину, было настроение и у многих его соотечественников в 1940-х. Христианство уже не было, как раньше, верой, распространённой повсеместно. Зло казалось неодолимым, становясь всё могущественнее с каждым поражением сил добра. Возникало сильное желание уступить, вступив в соглашение и тем или иным образом  — в сотрудничество с Сауроном или Саруманом, как это несколько раз предлагается во «Властелине колец». Но поступить так было нельзя. Следовало учиться воевать, не рассчитывая на победу и без веры в Бога. Продолжать сражаться, если необходимо, даже терпя поражение за поражением. И если дух безбожного викинга оказался способен тогда возродиться, как это произошло в идеологии нацистского язычества и поклонения Одину, то мог быть возрождён и дух добродетельного язычника: иным аспектом традиции тех же героических преданий  — людьми, подобными Ньялу или Гуннару⁶¹, мудрыми, отважными, исполняющими лучшее из того, что возможно в тяжёлых обстоятельствах,  — воинами, терпящими в итоге поражение, но не позволяющими никакому поражению сломить их дух.

И я верю, что Толкин стал необычайно популярен именно благодаря этому. Я склонен полагать именно так. Стандартное обвинение, предъявляемое Толкину моими коллегами критиками, состоит в том, что труд его, якобы, является «эскапистским». Полагаю, дело обстоит с точностью до наоборот. Подобно «1984» Оруэлла, или «Повелителю мух» Голдинга, или «Герпле» Лакснесса, фантастические или посвящённые древности труды Толкина лицом к лицу противостоят главным проблемам двадцатого столетия, среди которых война, отчаяние, горечь неудач, разочарование. Кроме того, в этих сказаниях предлагаются ответы, выглядящие более чем старомодными, но вновь оказывающиеся живыми и действенными. Это серьёзные ответы на серьёзные вопросы, которые, по моему мнению, как раз и игнорируются эскапистами. Но своим обаянием труды Толкина во многом обязаны также и присутствующему в них смешению серьёзного и развлекательного, как и предельному смешению стилей, которое первоначально мир усваивал на примерах исландской литературы. При этом, видимо, правильнее всего было бы сказать, что подлинным героем трудов Толкина является Средиземье как таковое. В нём он воссоздал собственную версию утраченного мира английской дохристианской мифологии; но сделать это он смог, лишь исходя из куда более величественного и, к счастью, сохранившегося мира исландской традиции.

[1] The Letters of J. R. R. Tolkien, ed. Humphrey Carpenter with the assistance of Christopher Tolkien (London: George Allen & Unwin, 1981), 180 (14th January 1956).

[2] Letters, 131, late 1951.

[3] Tolkien, The Book of Lost Tales Part 2, ed. Christopher Tolkien (London: Allen & Unwin, 1984), 290.

[4] Tolkien, The Monsters and the Critics and other essays, ed. Christopher Tolkien (London: HarperCollins, 1987), 25-6. Русский перевод  — здесь.

[5] Edda, ed. Árni Björnsson (Reykjavik: Iðunn, 1975), 29-30.

[6] Исландский перевод  — Þorsteinn Thorarensen, Hobbitinn (Reykjavik: Fjölvaútgáfan, 2001).

[7] Letters 171, September 1955.

[8] Подтверждением этого может стать публикация глубокого исследования Джона Гарта «Толкин и Первая Мировая Война» [John Garth Tolkien and the Great War], готовящаяся в издательстве HarperCollins.

Том Шиппи (Tom Shippey или Thomas A. Shippey), р. 1943, пишущий также под псевдонимом Джон Холм (John Holm). Профессор, специалист по древнеанглийскому языку и литературе. Преподавал сначала в Лидсе, а потом в Оксфорде на тех же кафедрах, где и Толкин, будучи, фактически, его другом и преемником.

Автор фундаментальной (более 800 стр.) и очень живо написанной монографии «Дорога в Средьземелье: Путеводитель по миру Толкина» («The Road to Middle-Earth», 1982; награждена «Mythopoeic Scholarship Award (Inklings Studies)»–1984; издана в 2003-м и в переводе на русский Санкт-Петербургским изд-вом «Лимбус Пресс»).

Кроме этого исследования, Томас Шиппи является автором книг «Fictional Space Essays on Contemporary» (1991), «Studies in Medievalism XI: Appropriating the Middle Ages: Scholarship, Politics, Fraud», «Studies in Medievalism XII: Film & Fiction: Reviewing the Middle Ages, Vol. 12», «Oxford Book of Science Fiction Stories» (1992; номинировалась на «Locus»–1993), «Oxford Book of Fantasy Stories» (1994; номинировалась на «Locus»–1995), «Beowulf: Critical Heritage», а также «J. R. R. Tolkien: Author of the Century» (2000; награждена «World Fantasy Award»–2001 и «Mythopoeic Scholarship Award (Inklings Studies)»–2001; номинировалась на «Locus»-2001 и «Hugo»-2002).