На лихом сидит коне,
Держит в руце копие,
Тычет змия в жопие.»
С. Ярославцев «Дьявол среди людей»
Ника Ракитина «Ворота»
— Хао, Сеттар!
В отдалении горела роща.
Языки огня облизывали трещащие ветви. Листья скукоживались в обугленные трубочки и уносились с дымом.
Сар Алемир с командирами шел по трапезной Шужема. Под ногами трещало хрустальное крошево. Сновали кнехты, трудолюбивые, как муравьи. Бросали в груды трофейные мечи, мешки с зерном и драгоценную парчу.
— Найдите змееныша!
— Его нигде нет.
— Обшарьте подвалы. Ни один из драконьего племени не должен уйти! Хао!
— Хао, Сеттар!
Вошел кормчий "Рогатого":
— Сар!
Алемир повернулся.
— Идет буря, господин.
Сар пожал плечами:
— Оттащите дромоны на берег. Шевелитесь!
Он вдохнул вязкий запах горелого и сырой штукатурки. Взглянул в вырез бойницы на бегущие по бледному небу хвостатые тучи. Между тучами ныряло злое, подернутое дымом солнце. Еще пахло близким дождем. Стонали, расчерчивая воздух, ласточки. Сегодня они тоже стали бездомными. Быть не может, чтобы его воины не отыскали мальчишку. Остров не так уж велик. Да славится Сеттар, слепая удача.
Колосья были истоптаны, изломаны, зерно осыпалось в грязь. Среди поля жалко и тоненько скулила собака.
Поле уходило к деревьям — старым дуплистым ракитам, наклонившимся под осенними бурями. За ними начиналось море. Теплое, мелкое, заросшее шелестящим тростником. Пожар не дошел сюда, и ситняг важно покачивался под ветром.
Мальчишка лежал в зарослях на дне, дыша через полый стебель, как научил отец. Мальчишка плакал. Слезы, не успев выкатиться, мешались с солоноватой водой и все равно обжигали. Пальцы до ломоты впились в рукоятку легонького, почти игрушечного меча. На помощь острову не явились ни ведовская сила, ни оружная защита. Он запомнил треск огня и чужой гортанный говор. И бежал до колотья в боку. А потом пробовал выжить. И никого не спас.
Кнехты прошли в двух шагах, не догадываясь, что мальчишка здесь. Один швырнул в тростники походню. Стебли вспыхнули, пламя поскакало, подгоняемое ветром. А потом на Шужем обрушилась гроза.
Плечи ныли от тяжести неповоротливых весел.
Соленые брызги разъедали кожу. Но, видно, княжичу суждено было выжить в эту ночь. Неповоротливая, давшая течь посудина ткнулась в песок. Риндон вывалился из нее и упал на берегу. Потом он, видимо, потерял сознание.
Очнулся он, потому что на него смотрели. Солнце уже стояло высоко, но сначала мальчишка увидел только густую крону молодого дубка. Какое-то время ничего не происходило. Потом из ветвей высунулся курносый, обсыпанный веснушками нос и с любопытством втянул воздух. Следом показалась вся кудлатая голова с вылезающими из-под прядок ушами; кожаный обручик чрез лоб с блестящей бусиной, два зеленых в крапинки глаза, худые щеки и острый подбородок. Правый глаз сощурился, будто целясь:
— А-ну уходи!
— Нет.
— Укушу! Ой, то есть, застрелю.
Девчонка рухнула наземь, а лук и колчан застряли, и она изо всех сил тянула их и дергала, запутывая еще больше. Риндон попытался встать. Девица с воплем "Не подходи!" шуганулась в крону. Мимо мальчишки проскочила, опалив траву, крохотная молния. Риндон застонал.
— Ты кто? Ты почему стонешь?
— А ты... кто?
— Я здесь разбойничаю, — ответила она гордо.
Маленький костерок фыркал и посвистывал. Здесь вообще все было маленькое и аккуратное, кроме Тумки. А она сидела над Риндоном с перемазанной в мед оладушкой (перемазаны еще были щеки, губы и пальцы) и, тыча ею ему в рот, настырно уговаривала:
— Кусь! Ну кусь! Ты больной, тебе надо поправляться. Ну кусь, тебе говорят!
Риндон ожесточенно крутил шеей и тоже был в меду едва не до пяток. Чем хотела попользоваться вьющаяся над детьми оса. К сожалению, выверты мальчишки осе мешали. Бедная...
— Понимаешь, наша саи... она хорошая саи, только дура!
Тумка чмыхнула и запихала оладушку себе в рот.
— Понимаешь, я ведунья...
Если бы все так не болело, Риндон бы согнулся от смеха. Конечно, Дар может жить в любом теле, но его новая знакомая скорее походила на лесовую бабу, чем на ведунью.
— И мати была ведунья, и баушка, и прабаушка... — увлекшись, девчонка добралась уже до шестой предкини по прялке, и Риндон понял, что засыпает. Но и сквозь сон слышно было, что лучше управляться с луком и стрелами, чем вышивать сплетенья и искать суженого, как повелела саи, чтобы дар раскрылся окончательно.
— Ну не хочу я замуж! — пронзительно зазвенело в ухе.
— И не хоти... — мальчишка зевнул.
— Правда?! А я вот думала, что первый же встречный поволокет меня в ракитовый куст.
— За-ачем?..
— Ты что, дурак?
— Ага.
— Бе-едненький...
Риндон с усилием приоткрыл глаз: Тумка сидела над ним, пригорюнясь, подпирая щеку кулачком — как та девушка, чей непослушный братец превратился в сагаита.
— Замуж, конечно, — пояснила Тумка обыкновенным голосом, и ее глаза просияли.
— Тебе сколько?
— Двенадцать. А тебе?
— Тринадцать, — признался Риндон неохотно.
— И ты еще не женился?
Тумкин ротик превратился в "о".
— А что, нужно?
Девчонка подтянула к себе и стала править стрелу. Щеки ее подозрительно покраснели. Хотя, возможно, виноват был костер.
— Вообще-то нет, — сказала она шепотом, когда Риндон и позабыть успел свой вопрос. Очень спать хотелось. Но видно, ни в эту ночь, ни в следующую было не судьба.
— Мудрость политика в том, чтобы поддерживать мир с более сильным соседом. Ты согласен со мною, мальчик?
Риндон сглотнул. Его подташнивало. Он ничего не съел за весь день, кроме злополучной оладушки, и почти не пил. От запаха земляного масла, которым заполняли светильники, кружилась голова. Мальчик смотрел на саи, на ее платье цвета опавших листьев, на лицо — и не различал черт. А голос — тягучий медоточивый голос мелкой правительницы мелкого островка — вкрадчиво цедился в уши:
— Итак, моя мудрость в том, чтобы выдать тебя сару Алемиру. Во имя Сеттар.
— О да... — прошептал Риндон. Саи словно растаяла, и из тьмы у нее за спиной надвинулся рисунок по сырой штукатурке: женщина с повязкой на глазах и крыльями на сандалиях, зеленое платье развевает ветер, она сама ветер, а под ногами и за спиной море, пена, корабли. Розовое облако... солнечный луч...
— Нет!
Мальчик заслонился ладонью:
— Не-ет... Ваша Сеттар... рагана! Упырь, кровосос!
Госпожа рукою в кольцах ударила его по лицу. Пошла кровь. Он поднял перепачканное лицо. Поглядел. Волчонок!
— И все же, во имя Сеттар, ты можешь выбрать Врата.
И моя совесть останется чистой, подумала она. И перед саром Алемиром. Потому что так и так твареныш умрет. Врата обнажают суть, но берут дорогую плату. Он не вынесет.
Кровь не унималась, она каплями падала на золотые килимы и кленовый паркет. Госпожа швырнула пленнику платок.
— Ты, конечно, предпочтешь Врата.
Слова изливались сладким ядом. Да, я предпочту Врата, подумал Риндон, я уцеплюсь за любую возможность уцелеть, чтобы отомстить, чем сдаться без боя, зная, что милости не будет. И даже смерть, возможно, покажется даром. За что они нас так ненавидят? Во имя Сеттар... он выплюнул это имя, как сгусток крови, как горечь отравы, попавшую на язык. Безликая богиня, я выживу и однажды посмеюсь тебе в лицо.
Он попытался вспомнить, что такое Врата. Ни летописи, ни изустные легенды их не поминали. Обидно. Обидно идти в ловушку и не знать, в чем она состоит.
— Шон! — крикнула саи.
Вошла девушка-воин.
— Возьми его и отведи к Вратам. Там дай нож.
Шон кивнула. Риндону показалось, в ее серых глазах мелькнула жалость.
Зачем только он послушался Тумки? Оладушки, тепло очага, убежище... Вот оно, это убежище! Предательница-саи и тень Безликой за ее спиной. Шон больно взяла его за локоть. При ней не было никакого оружия, кроме широкого клинка в подколенных ножнах, но ведунья могла остановить и шевеленьем руки. Он чувствовал Дар и шел покорно. Шон изредка направляла.
Идти оказалось недолго. И глаз ему не завязывали. Они вышли на берег и свернули в рябиновую рощицу. Недозрелые ягоды чуть тронуло рыжиной. Риндон на ходу отщипнул гроздку. Зачем-то сунул за пазуху. Шон промолчала. Раздвинула переплетенные ветви, и мальчишка увидел дюну и ворота на ней. Каменная перекладина на каменных же столбах со стершимся рисунком. Массивные, очень старые и нестрашные. Шон отдала Риндону нож.
— В полночь за тобой придут. Если не сумеешь.
Не сумею — что?
Вот сейчас уйдет — просто протиснусь через рябинник. И убегу. Уплыву. Украду лодку.
Он знал, что никуда не уйдет.
Ворота смотрели.
Они просто ждали, пока уйдет ведунья.
В них не было злой воли.
Не было любопытства.
Как ни смешно, не было ожидания.
Но, словно повинуясь приказу, мальчик стал под створ. Взял в левую руку нож. Подумал, что всегда мучился со сплетеньями. Но, видимо, это и не нужно.
Хлюпнул носом. Кровь перестала идти. Кожу стянуло коркой. Умыться бы.
Ему словно приснился сон. Зеленый корабль на зеленой волне. Тень, выплывающая из тени. Мертвенный свет. Шорох радужного крыла. Стало больно за грудиной, словно высасывало силы. Он слушал — не ушами, нет — и ничего не слышал. Кроме прибоя. Или крови в виски. Или шороха песка вокруг валунов. Шепота ветра. Шелеста рябинника и длинного сухого мятлика. Стука сердца под ребра. Крика чаек. Стонущего, длинного... голоса Врат.
Он очнулся ночью, лицом в холодный влажный песок. Болели глаза. Болела рука. Лунный свет заливал поляну, и четкая черная тень ворот лежала на песке. Никого не было вокруг: ни зверя, ни человека. И что-то шуршало и плескало рядом и под ним. И что-то небольшое темнело на песке под оливковой луной. Риндон присмотрелся, напрягая глаза, и понял, что это откромсанная человеческая кисть. Пальцы скрючились, точно скребли ногтями песок. Мальчик захотел крикнуть. Тоскливый, очень тихий, нечеловеческий стон огласил поляну, принудил дрогнуть и раздробиться луну.
Бо-ольно-то как... это же его рука! А вот рукоять ножа, застрявшего в
песке. Кто это сделал?! Риндон перевел взгляд на обрубок и увидел чешуйчатую
лапу с когтями, похожими на матовые серпы. А над головой треснуло и
развернулось, опахнув стремительным ветром, тонкое и прочное, как шелк, радужное
крыло.