Питер Дикинсон «Полёт драконов». Беовульф

«Змий землю усеивал головнями-угольями,
Хлевы сжигая, амбары и мирные домы.
И пламени языками, в поднебесье взмывающими,
над людьми насмехаясь,
Не щадил ни души странствующий на ветре.»

«Беовульф»

До того, как заняться исследованиями для этой книги, я никогда не пробовал читать «Беовульф». Мне попадались сокращённые версии этого эпоса, выглядящие скучной заплесневевшей историей о короле-конунге, задумавшем возвести «чертог для трапез, какого люди не видывали», и герое, сразившем монстра, совершавшего набеги на мирные селения, причём всё это было приправлено ещё и обильными славословиями и этикетными обращениями. Теперь, благодарение небу, я выяснил, что «Беовульф» — нечто принципиально иное. Хотя к этому мне пришлось пробиваться едва ли не пословно, через древний англосаксонский текст, сверяя его с современным прозаическим переводом.

Так занудный эпос оказался поистине великолепной поэмой о профессиональном охотнике на драконов и его поединках с тремя разными представителями этой расы.

Учёные, имеющие дело с «Беовульфом«, методично игнорируют описываемых там чудовищ, хотя любой, знакомящийся с этой поэмой впервые, может заметить, насколько они значимы. Учёные же рассматривают их как посторонние, сказочные добавки и сосредоточиваются на представленной в поэме панораме англосаксонской жизни, а также на связях персонажей эпоса с реальными историческими персонами. В самом деле, оксфордским студентам, знакомящимся с этим эпосом по учебной программе, предписывается уделить ему две трети общего времени, но при этом из их внимания выпадает кульминационный момент повествования — поединок с огнедышащим драконом.

Ужас полночный, гор обитатель,

Чешуйчатый, злобный, во тьме парящий

дракон огнедышащий.

Возможно, человек по имени Беовульф существовал и в реальности, но маловероятно, чтобы он лично пережил все приключения, описанные в одноимённой поэме. Скорее всего, он оказался героем, чей образ послужил объединяющим для целого слоя фольклорных историй, примерно так же, как множество популярных сказаний о благородных ворах и изгнанниках со временем оформились в цикл легенд о Робин Гуде независимо от того, существовал или нет реальный Робин Гуд.

Различие между ними в том, что, если истории о Робин Гуде дошли до нас как разрозненное собрание заурядных баллад, то истории о Беовульфе были собраны и переработаны неизвестным, но, безусловно, великим поэтом. Сознательно или подсознательно, но он знал, что делает. Он придал этим историям единую форму, объединив их цельной архитектурой. Одна половина этой формы образована развитием самого героя от эффектной удалой юности до возраста не меньшего бесстрашия, но меньшего безрассудства, а половина, дополняющая или подчеркивающая — возрастающий уровень его противников, с которыми ему доводится сражаться: сначала молодой дракон, ещё не вполне зрелый, но уже совершающий ночные набеги на селения, затем — «женочудовище», зрелая самка в водоёме размножения и, наконец, зрелый самец, летающий и выдыхающий пламя.

Вот почему я посвящаю целый раздел «Беовульфу».

Эта поэма — замечательный пример того, насколько точно и детально народная память сохраняла, передавая из уст в уста, сведения о драконах, даже когда творцы легенд уже не вполне сознавали, что монстры, которых они описывали, были драконами.

Имя первому монстру — Грендель. Описан он очень скупо, но учёные полагают, что это был своего рода получеловек, к тому же гигантского роста. Он, как сказано, изгнанник, изгой, ведущий род свой от Каина, и узнаём мы о нём из третьих рук — конунг Хродгар сообщает Беовульфу, что некоторые из его людей мельком видели Гренделя и тот шествовал подобно человеку.

Слыхал я некогда от моих подданных,

Стерегущих хоромы в других землях,

Что видеть двух тварей им там доводилось

Могучих, бесшумно крадущихся ночами по пустошам,

Огромных, жестоких. Из них же первая,

Насколько смогли разглядеть, женский облик имела.

А следом — мужеподобный шагал, как и та,

На манер человечий, но ростом чудовищно выше любого…

Поэт здесь, видимо, намеренно невнятен, чтобы подчеркнуть ужас и таинственность ситуации, однако позднее он позволит нам несколько подробнее рассмотреть две детали: сначала лапу монстра, вырванную у того из сустава Беовульфом при их безоружном поединке во тьме пиршественного зала, а затем — и голову, которую Беовульф отрезает и приносит в качестве трофея после убийства Гренделя и его матери в их подводном логове.

…лапу они созерцали,

Злодея персты, над ними висящие.

В их углублениях когти гнездились, словно из кованой стали.

Пучку клинков подобна была лапа свирепого варвара

С когтями ужасными.

Лапа или, скорее, рука или даже многосуставная «клешня» при первом её описании предстаёт просто как нечто нечеловеческого размера, оснащённое внушительных размеров когтями-клинками. Но далее по ходу повествования Беовульф говорит о ней так, словно он понял, что это было вообще не человеческой рукой, в чем-то более похожим на перчатку со странными механическими приспособлениями внутри.

То была рукавица гигантская,

Прочная, мерзкая, с застёжками-пряжками,

Перчатка-штучка со сцепленьями некими,

Бесовски искусными, с кожей драконов.

А ведь это именно то, что и следовало ожидать от конечности дракона после первичного быстрого разложения плоти: затвердевшая шкура, начинённая необычными по форме лёгкими костями. При этом сам Беовульф тут же утверждает, что «перчатка» эта сделана фактически из драконьих кож. О голове нам будет сказано гораздо меньше: только то, что она отвратительна и неописуема — то есть тоже явно отлична от человеческой.

Известно и ещё кое-что о Гренделе. Он оставляет чёткие следы на местности, а когда ему отсекают голову, кровь его настолько разъедает клинок гигантского меча, что от того остаётся одна рукоятка. Прочее может быть получено путём рассуждений. В частности, Грендель обладал, безусловно, поистине гигантскими размерами, если смог проникнуть в просторный пиршественный зал, но был неспособен добраться до людей, спящих в обычных хижинах.

…к своим сокровищам он спешил,

К тёмному жилью своему пред рассветом.

Недоступных ему в домах сжигал он полымем жадным

Со злобой и смрадом, но теперь понадеялся

На стены из скал и своё коварство.

Но они изменили ему.

Мать Гренделя. Определим основное различие между «чарующими» дамами-монстрами древнегреческих мифов (Сфинкс и Медуза), и женщинами-ведьмами или женщинами-троллями из преданий Севера. Лишь описания последних следует признать основанными на воспоминаниях народа о самках-драконах, тогда как два первых образа являются примерами попыток придать конкретную форму ощущению «чар», восходящему к воспоминаниям о гипнотическом взгляде драконов-самцов.

Гипнотические способности самок были слабыми либо отсутствовали вовсе. У самок не было никакой необходимости развивать такую специфическую форму защиты, поскольку её никак не невесомое тело было чрезвычайно жестким, и вдобавок большую часть своего жизненного цикла она была защищена пребыванием в воде. Этим, а также её меньшими по сравнению с самцами размерами и двуногой походкой при перемещении по суше объясняются и более дружественное отношение к ней человека и характерное для легенд и преданий стремление делать самку-дракону всё более и более человекоподобной, пока, в конце концов, она не превратится во что-нибудь уютное, вроде «Бабушки Дракона» из народной сказки, фактически защищающей и оберегающей героя-крестьянина, нарушающего границы владений.

При первом своём нападении Грендель, как сказано, захватывает и уносит с собою тридцать спящих воинов, но это, видимо, скорее поэтический образ, чем точные данные. Ещё интереснее то, что, будучи существом изрядных габаритов, Грендель оказался достаточно хрупким для Беовульфа — каким бы сильным тот ни был — в конечном счёте выдравшего гренделеву лапу из плечевого сустава.

(Можно предположить, какое именно реальное событие послужило основой этого эпизода поэмы. Возможно, люди, обитавшие в пещерах, намеренно не занимали какую-то особо просторную пещеру, куда периодически наведывался агрессивный молодой дракон, однако были не прочь, чтобы ублажить этого дракона, время от времени поселять там пришлых посторонних. И один из таких посторонних не просто оказал сопротивление монстру, но ещё и вырвал у него переднюю конечность — что и могли счесть подвигом, достойным запечатления в легенде.)

Эти детали, сами по себе недостаточные для доказательства того, что Грендель был молодым драконом, тем не менее, подводят именно к такой мысли. И даже фрагмент, который, казалось бы, мысли этой противоречит — пересказанные Хродгаром свидетельства его людей, видевших Гренделя и его мать, о человекоподобии монстров — вполне ей соответствуют. При отсутствии опасности драконы, подобно

человеку, передвигались на задних ногах или лапах — способность, унаследованная ими от предков-динозавров. А зато основой реального события, на котором, возможно, основан следующий эпизод — описание убийства матери Гренделя — послужил уже поединок именно с самкой, и реальный драконоборец, видимо, ясно представлял себе разницу между самкой и самцом. Когда же две эти легенды были объединены, их рассказчики, вероятно, ещё знали, где речь идёт о самке, а где о самце; но когда появился поэт, оформивший окончательную версию эпоса, он мастерски переработал все эти элементы, воссоздавая общую атмосферу смутного ужаса, усиленную упоминанием о том, что монстры эти в чём-то были подобны человеку, а в чём-то — нет.

Но, приблизившись к эпизоду с матерью Гренделя, мы оказываемся уже на достаточно твёрдой почве — в самом деле, я до сих пор не могу забыть, как ещё ребёнком читал иллюстрированное издание поэмы о Беовульфе, где художник изобразил мать как несомненного дракона, что, видимо, представлялось ему совершенно очевидным. Самое же удивительное описание в этом эпизоде посвящено не матери, а водоёму, в котором она обитает: озеру, находящемуся в неком пустынном месте, где плещутся в водах и греются на отмелях молодые монстры.

Нависли рябины над седою скалой,

В сумрачной роще. Ниже их — воды

Бурлящие, мутные…

Видели люди,

Как потемнел омут средь вод от крови свежей.

В водах узрели они гадов червеобразных многих,

мерзких драконов морских, плывущих, ныряющих,

И тут же странные твари возлежали на скальных уступах

… они соскользнули,

Раздувшись от злобы при звуках ясных рожка боевого.

Нам уже дали понять, что это очень опасное место. Даже преследуемый охотниками олень скорее предпочтёт здесь отдать жизнь на берегу, нежели попытается переплыть эти воды. Беовульф стреляет в одно из этих водных существ, а его люди острыми крючьями выволакивают сражённого им гада на берег. Существо не походит ни на одно из тех, что им доводилось встречать ранее. (Похоже, озеро было достаточно большим для нескольких молодых драконов, без излишней тесноты, приводящей в более перенаселённых водах к пожиранию себе подобных.)

Беовульф настоял на том, чтобы выйти на бой с Гренделем без оружия, — момент, озадачивающий многих критиков, но вполне объяснимый, если предположить, что в первоначальной версии этого эпизода спящий воин вовсе не ожидал, что будет разбужен драконом. У водоёма же он надевает кольчугу, берёт специальный меч и лишь затем погружается в воду. Его сразу же атакуют водные монстры, но мать Гренделя схватывает его и утаскивает к своему логову, которое оказывается пещерой с подводным входом. (И опять критики были озадачены: Беовульф вдруг оказался способен дышать под водой; но именно такая пещера была, видимо, чрезвычайно удобна для земноводного, однако дышащего воздухом существа, подобного самке-драконе.)

В пещере сияет загадочный фосфоресцирующий свет, что можно было ожидать, зная о метаболизме драконов. Беовульф нападает на дракону со своим мечом, нанося ей удары по голове, но не причиняя никакого вреда. Он отбрасывает меч и вступает с нею в рукопашный поединок, но она оказывается слишком сильна и к тому же достаёт нож… Спасает его кольчуга. И тут среди россыпей сокровищ в пещере он замечает огромный древний меч, выкованный неким гигантом, и с помощью этого меча ему удаётся отсечь голову драконе. Он исследует пещеру, обнаруживает там умирающего или уже умершего Гренделя и отрезает голову и ему. Под действием крови Гренделя клинок меча тает, подобно ледышке, и от него остаётся только рукоять. Беовульф прихватывает с собою в качестве трофеев эту рукоять и голову Гренделя и всплывает на поверхность.

Конечно, здесь присутствуют элементы, нуждающиеся в объяснениях применительно к терминологии, использованной древним поэтом. К примеру, упомянутое в этом эпизоде оружие было, видимо, модернизировано, так что вместо кремниевого топора и железного меча появились два меча, один из которых стал при этом чуть ли не магическим, чтобы рассечь шкуру дракона. Возможно, одновременно поединок героя, сражающегося с двумя мечами против безоружной самки, стал выглядеть не особо героическим, потому матери Гренделя приписывают нож (выглядящий, кстати, неубедительно даже для тех, кто не склонен соглашаться с мои теориями).

Интересно, что, хотя самка здесь показана менее крупной, чем самец, но её голова так же хорошо защищена, как у него, и она тоже обладает способностью сосредоточивать нападение в область своей маски.

Поэт объединил две первые легенды, заставив мать Гренделя совершить набег на пиршественный зал конунга Хродгара в отместку за рану, нанесенную её сыну; после чего Беовульф, идя по её следам, обнаруживает их водоём. Это, конечно, композиционный приём, чтобы связать эпизоды, которые первоначально относились к совершенно разным драконоборцам, действовавшим в разное время и в различных местах. Но поэт не делает ни малейшей попытки применить подобную связку к третьему эпизоду. Он, должно быть, полагал, что к этому моменту логика развития сюжета была достаточно убедительной и без дополнительных связок.

Я не стану доказывать, что третьим противником Беовульфа был дракон, потому что поэт сам говорит: он летал, он выдыхал пламя, копил золото, обитал в пещере и кровь его была ядовитой. Но всё же завершу анализ поэмы, задерживаясь на тех фрагментах, которые имеют непосредственное отношение к моим теоретическим построениям.

Самая крупная из известных змей — анаконда длиной 37,5 футов, застреленная в Южной Америке в верховьях Ориноко. По длине она вполне сопоставима с 50-футовым драконом, описанным в «Беовульфе», при том, что дракон, в свою очередь, уступает в размерах вымершему 75-футовому бронтозавру. Но ни одно из этих существ не приближается к габаритам, необходимым для овладения полётом на основе «принципа дирижабля». Обычная манипуляция с размерами анаконды — умножение их на три — позволит нам получить данные в пределах требуемого диапазона, но не нужно забывать, что поэту-создателю «Беовульфа» была знакома только фауна севера, отчего и длина в 50 футов представлялась ему, видимо, предельно допустимой. Заметим при этом, что взаимосвязанные с климатическими условиями параметры, позволяющие тропическим рептилиям вырастать до размеров гигантской анаконды — соотношение массы, поверхности тела, теплоотдачи и внешней температуры — не применимы к драконам, обладавшим, несмотря на изрядный объём, сравнительно небольшой массой. Кроме того, внутренние химические процессы могли обеспечивать и более высокую температуру тела, тем самым позволив им выживать в условиях гор и севера.

Отныне Беовульф — правитель собственной страны, пожилой и уважаемый. Один из его подданных натыкается на сокровищницу дракона и похищает оттуда кубок. Дракон, обнаруживший потерю, приходит в ярость и начинает опустошать страну, разоряя селения. Беовульф велит выковать себе особый «цельножелезный» щит и отправляется на бой с монстром. С ним идут и его воины, но в сражении ему не помогают. Приблизившись к логову, Беовульф издаёт боевой клич, и дракон, выдыхая пламя, выходит наружу. Герой безуспешно обрушивает на его голову град ударов и, несмотря на свой щит, оказывается жестоко обожжённым дыханием монстра. Тут на помощь ему приходит один из его воинов, Виглаф. Но деревянный щит Виглафа сразу же сгорает, и он укрывается за щитом Беовульфа. Бой возобновляется, хотя теперь после могучего удара меч Беовульфа разламывается на части и дракон вонзает свои клыки ему в шее, однако Виглаф тут же поражает дракона «ниже», протыкая ему шкуру. Пламя сразу же ослабевает.

Взгляд он отвёл от главы мерзостной.

Сожжена до кости была рука его, ему послужившая

В борьбе за друга, который, сил ещё полный, ударил

Ниже, в бок изрыгающему полымя драку. И поразил того.

И повёл ещё мечом своим, славнокованным,

Как раз меж ребёр его. И тут же

Исчезло пламя.

Беовульф достаёт свой охотничий нож и пронзает дракона «в середину». Так, поддерживая друг друга, теперь уже без особых, видимо, трудностей они добивают монстра. Но Беовульф чувствует, что яд от укуса дракона всё глубже проникает в его тело.

… эта обширная рана,

Драконом ему нанесённая, на земле одним из старейших,

Пузырилась и вздувалась. И вскоре он ощутил,

Как мерзкий яд внедряется глубже и глубже…

И Виглаф выносит из пещеры наружу часть драконьих сокровищ, чтобы показать их умирающему Беовульфу.

Я думаю, здесь мы имеем дело с описанием одного из некогда признанных способов убиения дракона, хотя события тут пошли не совсем так, как задумывалось. Критиков озадачивает стремление Беовульфа сразиться с драконом один на один, хотя позже Виглаф упрекает воинов за неоказание помощи конунгу, находящемуся в смертельной опасности. Однако было бы совершенно бессмысленно являться к логову дракона с целой толпой воинов — дракон никогда не выйдет к толпе. Его нужно было выманить наружу с помощью человека, оснащённого специальными средствами защиты. Отсюда железный щит и боевой клич. Затем дракона следовало атаковать с фланга, сделав это до того, как он выйдет из пещеры настолько, что сумеет взлететь. Но, видимо, дракон, послуживший прообразом чудовища из этой поэмы, заметил второго из нападающих и дохнул на него пламенем, вынуждая того уйти под защиту первого нападавшего, который таким образом оказался подвергнут второму шквалу огня. Первый из нападавших, похоже, сначала поддался влиянию пристального взгляда дракона и сосредоточил всю свою начальную безуспешную атаку на маске. Но как только дракон яростно атаковал первого воина, второй воспользовался своим шансом и, следуя первоначальному плану, поразил уязвимые лётные камеры, вследствие чего дракон лишился возможности выдыхать пламя и стал лёгкой жертвой атакующих.

Поэт говорит, что тело дракона был пятидесяти футов длиной, что может служить редкостным образцом поэтического преуменьшения. Преуменьшения по меньшей мере вдвое, если тот дракон был уже зрелой летающей особью. Возможно, автор опасался, что аудитория может ему не поверить. Кроме этого, он говорит, что тело дракона оказалось опалено его собственным огнём, что вряд ли соответствует истине; но оно, конечно, могло начать обугливаться под действием внутренних кислот, вытекших из ран в боках.

Тогда узрел победивший

Мерцание злата, брошей, браслетов

Устилающих землю, тенящих стены

Драконьего логова, обители древнего драка,

И урны вдоль стен, некогда собственность воинов

Давних времён, теперь потускневшие,

С узором скрошившимся, и шлемы, кольчуги,

Что ржою изъедены…

Но в поэме присутствует аспект, являющийся трудным для вычленения и даже перевода на современный английский. Когда поэт описывает монстров, в особенности — последнего из них: огнедышащего драка, он делает это с чувством глубокого отвращения и гнева. Иногда он прибегает к христианским понятиям — Грендель и его мать предстают как потомки Каина, враги Бога, вечные изгои. Но преобладающее чувство — саднящей раны. Дракон мерзок, ужасен, чудовищен. Для поэта и его аудитории он вовсе не был вымыслом или поэтической фантазией. В воинах, сидевших в зале и внемлющих барду в зыбких огнях и тенях горящих светильников, при этом просыпалось уже, возможно, забытое ощущение кошмара, некогда пережитого их предками, — ужаса, который некогда был и кровав и реален.